Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.
— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?
— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.
— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.
Сигрид встала.
— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.
Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.
Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.
— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.
Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.
— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.
Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.
Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.
Мы знали о властолюбии и жестокости короля Олава, но это шло нам на пользу; мы принесли в жертву его душу, чтобы окрестить страну. И даже когда он грешил, сам сознавая это, мы не имели права порицать его за это или накладывать на него покаяния, которого он заслуживал. Мы опасались, что наши упреки отвратят его от христианства и страна не будет крещена.
Но Бог видит то, чего не понимают люди. Он видел, как пылало королевское сердце, как ревностно он искал путь Божий; и если он ошибался, то это потому, что у него было плохие проводники. Бог очистил душу короля скорбью и потерями, и конунг поэтому понимал то, чего не понимали все остальные. И в самом разгаре битвы при Стиклестаде король отложил в сторону меч, обратил лицо к небу и передал в руки Господа свою жизнь и крещение страны.
— Он не отложил в сторону меч, он отбросил его далеко в сторону, да и рана его была не такой опасной, чтобы из-за этого прекращать борьбу… — заметила Сигрид.
Епископ сглотнул слюну.
— Откуда тебе это известно? — спросил он.
— Мне рассказал об этом Кальв, — сказала Сигрид. — Уже после сражения он сказал, что король умер смертью святого. Его лицо светилось, сказал он, когда он обратил взор к небу.
— Почему же тогда Кальв не пришел сюда сказать об этом?
— Он в походе.
Епископ недоверчиво посмотрел на нее.
— Это из-за тебя он покинул дом?
— Я не хотела прогонять его, — ответила она.
Он вопросительно уставился на нее.
— Сохранишь ли ты тайну исповеди? — спросила она. И когда он уверил ее в этом, она рассказала, почему Кальв уехал из дома. В заключение она сказала, что священник Йон считает, что Кальв стал пилигримом, хотя она сама сомневается в этом.
Епископ ничего не ответил, но по выражению его лица она поняла, что он тоже сомневается в том, что Кальв стал пилигримом.
— Я буду молиться за него, — сказал он. — За вас обоих, — добавил он.
— Я поняла, что Вы имеете в виду, говоря о святости короля Олава, — сказала Сигрид, — но когда я увидела его гроб в церкви Клемента, мне показалось, что я слышу крики из Мэрина.
— Бедное дитя, — сказала он, и голос его был мягок.
Она медленно повернулась к нему. Меньше всего она ожидала от него сострадания, в особенности после того, что сказала ему.
— Посмотри вокруг себя! — сказал он. — Разве ты не замечаешь самого великого чуда? Зло, причиненное людям королем Олавом, Господь обратил в благодеяние! Его смерть и последующее солнечное затмение привели людей к христианству. И не путем принуждения, как он делал это при жизни, а путем глубокого проникновения в сердца людей, чего, как я полагал, можно будет добиться только на протяжении нескольких поколений. Взгляни на происходящие теперь чудеса! Если и правда то, о чем ты говоришь, и есть какие-то преувеличения, то вправе ли мы осуждать людей за то, что они верят в это?
Сигрид задумалась.
— Если я и поверю в какое-то чудо, так это в то, что у Турира зажила рука, — сказала она.
— У какого Турира?
— У моего брата Турира Собаки. После сражения при Стиклестаде он сказал, что во время битвы был ранен в руку; большой палец был почти отрублен. Но когда он вытаскивал из тела короля свое копье, из раны конунга полилась кровь, и рана у него на руке вмиг затянулась.
Епископ уставился на нее.
— Ты уверена в этом?
— Я уверена в этом настолько, насколько могу быть уверенной, не видя все собственными глазами. Турир показывал мне свою руку, между большим и указательным пальцами был шрам, похожий на нить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88