По собственной воле отправилась ты со мной в Нормандию. Я обещал тебе защиту влиятельных друзей и дал слово жениться на тебе без согласия твоего отца. И это не были пустые обещания. Но вместо этого…
Нападение на наш корабль в открытом море, сражение кипело уже на палубе. В твоих глазах я увидел страх, ты знала, что ни твоя, ни моя семья не захотят выкупить тебя, обесчещенную женщину, на волю.
Когда я увидел, что у нас нет надежды на спасение, я пробился к тебе с мечом в руках. И прежде чем кто-нибудь успел понять, что я задумал, перерезал тебе горло. Я хотел лишить жизни и себя, но у меня выбили меч из рук. Один из викингов бросился к тебе, увидел, что ты мертва, сорвал одежду и драгоценности и выбросил твое прекрасное тело за борт.
Двое викингов схватили меня. Они требовали, чтобы я назвал свое имя. Я отказался, и тогда они приступили к пыткам.
Но они ошиблись, думая, что смогут заставить меня говорить. Потому что благодаря телесным мучениям очищалась моя душа. Я молил Бога — но не о сострадании к собственным мукам, а о том, чтобы каждый удар палки по моей спине приближал тебя к царствию небесному, чтобы мои муки искупили твои грехи, чтобы была прощена ты. И внезапно меня озарило — я понял, как страдали мои близкие и сколько горя я им принес, я понял, что должен умереть, что не имею права просить выкупить меня на свободу.
И я ждал конца, надеясь, что меня забьют до смерти. Я просил Господа о милосердии к Бригите и к себе, презренному рабу.
И тут до меня донеслись голоса — мои мучители совещались. Они испугались, что я могу умереть. А за мертвеца ничего не получишь — ни денег на рынке, ни выкупа. Они решили сохранить мне жизнь и продать в рабство.
Так под ударами палки родился на свет раб Божий Кефсе.
Мне пришлось на некоторое время отложить перо.
Я плакал — плакал о Бригите. Плакал слезами, которые сдерживал десять лет. Плакал об Уродце. И я знал, что эти двое навсегда останутся в моем сердце.
Я плакал о матери, вспоминая, как она молилась неделями, месяцами, годами, как умоляла своего непутевого сына вернуться на путь истинный. Может, она все еще молится за меня?
Я плакал о человеке, о котором не думал, что могу плакать. Это мой приемный отец и учитель, ирландец Конн.
Он рассказывал мне о своих мучениях, на которые добровольно обрек себя ради спасения моей грешной души. Только одному Богу известно, насколько он тогда был искренен. Я надеюсь, что он не был таким фарисеем, каким представился мне в тот момент, когда я расхохотался ему в лицо.
Что наши слезы и что наш смех? Тот Ниал, которым я когда-то был, мало плакал и часто смеялся. Кефсе же не плакал и не смеялся вообще, пока Ниал не начал пробуждаться к жизни. Сейчас я плачу, но когда я смеялся в последний раз?
Я плакал. Пока не выплакал все слезы. И у меня возникло ощущение, что я склонился над пустым колодцем, в котором не могло отразиться небо.
Но делать нечего — надо вставать и идти дальше.
Что еще я забыл рассказать?
После смерти Уродца мы с Рудольфом отправились в трапезную. Я отвечал на его вопросы, но не говорил больше, чем было необходимо.
Затем Рудольф решил поговорить с королевой Гуннхильд. Он спросил, хочу ли я пойти с ним. И поскольку в противном случае он пошел бы один, выхода у меня не было. Рудольф направился в палату, а я поплелся за ним, как ослик на невидимой веревке.
В палатах были обе королевы. Гуннхильд сидела на высоком троне, а рядом полулежала на подушках Астрид. Перед ними стоял стол — они играли в тавлеи.
Рудольф прямо перешел к делу, даже не удосужившись поприветствовать королев. Он объявил, что я священник, ирландец по имени Ниал. Кажется, он так и не понял, к какому роду я принадлежу. Рудольф заявил, что я незаконно был в рабстве у королевы Гуннхильд долгие годы и что она немедленно должна освободить меня. Он был очень строг и даже не упомянул, что королева совершила такой тяжкий грех по незнанию.
Я старался не смотреть на Гуннхильд.
Вместо нее я уставился на доску с тавлеями. Гуннхильд как раз бросила кубик и собиралась продвинуть свои фигуры, когда мы пришли. Как только я посмотрел на доску, то сразу же вспомнил правила этой игры, как будто играл в тавлеи только вчера. Меня научил этой игре исландский скальд, который гостил в доме моего отца. Его звали Торд, но прозвища его я не помнил. Дома в Ирландии у меня были тавлеи из янтаря и моржовой кости, на голове «королей» красовались короны из настоящего золота. Хотел бы я знать, кому эти тавлеи принадлежат сейчас.
Гуннхильд ответила Рудольфу, что не возражает против моего освобождения. Наоборот, я волен ехать, куда мне угодно, после того как она покончит с формальностями.
Рудольф возразил, что я поеду не куда мне угодно, а прямиком к епископу Эгину.
Я молчал. Поскольку в Ёталанде мне не принадлежала даже одежда, что была на моем теле, то единственной надеждой оставался епископ. Я по-прежнему не отводил глаз от доски. Мне показалось, что королева Гуннхильд проигрывала эту партию. К ее «королю» с двух сторон устремились фигуры королевы Астрид.
Королева Гуннхильд задумалась.
— Так ты, Рудольф, требуешь, чтобы я освободила Ниала только для того, чтобы передать его во власть епископа?
— А для чего же еще, если он священник?
— А что думаешь об этом ты сам, Ниал? — обратилась ко мне королева.
Я пожал плечами:
— Мне кажется, что лучше быть священником, чем рабом. Но епископу больше пользы от священников, которые по собственной воле хотят служить Господу нашему.
Я заметил, как королева Астрид с удивлением посмотрела на меня:
— Это не ответ раба.
Я тут же ответил:
— Королева, кто сказал, что в голове раба должны быть только рабские мысли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70