Уже два дня его донимали угрозами мелкие японские чиновники, и каждый раз это больно ранило его самолюбие, но Миссионеру, обладавшему повышенным чувством собственного достоинства, было невыносимо даже намеком показать, что он их боится. Колени у него дрожали все время, пока его вели в здание, стоявшее напротив тюрьмы.
Наступил вечер, и там уже было пусто. Чиновники велели ему сесть прямо на пол в полутемной комнате и исчезли, а Миссионер, точно ребенок, стянувший конфетку, испытал тайную радость от сознания, что он свободен.
«Ну вот. Все идет, как я и думал».
Только что пережитое чувство унижения исчезло, и к нему вернулась обычная уверенность в себе — он не ошибся, его предположения сбываются.
«Мне настолько доступны мысли японцев, будто я потрогал их рукой», — прошептал он.
Он знал, что японцы сохраняют жизнь всем — даже тем, кого ненавидят, — кто может им пригодиться; а его знание языков необходимо правителям этой страны, ослепленным жаждой выгодной торговли. Только поэтому найфу и сёгун, ненавидя Христа, позволяют жить в этом городе миссионерам. Найфу изо всех сил стремится построить порт, не уступающий Нагасаки, — для торговли с дальними странами. Особенно его привлекает торговля с Новой Испанией, лежащей далеко за морем, и он уже неоднократно отправлял послания испанскому правителю Манилы. Миссионера часто вызывали в эдоский замок — переводить эти письма на испанский и ответы — на японский.
Однако самого найфу он видел лишь однажды. Сопровождая посланца из Манилы, прибывшего с визитом в эдоский замок, он увидел в темном зале аудиенций величественного старика, сидящего в бархатном кресле. Не произнося ни слова, старик бесстрастно слушал беседу членов Совета старейшин с посланцем и так же бесстрастно смотрел на привезенные ему богатые подарки. Однако бесстрастное лицо и бесстрастные глаза старика надолго остались в памяти Миссионера и вселили в него чувство, похожее на страх. Этот старик и был найфу, и Миссионер подумал, что именно таким и должно быть лицо у политика.
Вдруг до Миссионера донесся из коридора звук шагов и шуршание одежды.
— Господин Веласко.
Подняв голову, он увидел, что на почетном помосте уже сидит знакомый ему торговый советник — Сёдзабуро Гото, а чиновники, которые привели его сюда, стоят поодаль. У Гото было характерное для японца широкоскулое лицо. Некоторое время он внимательно смотрел на Миссионера, а потом сказал со вздохом:
— Вы свободны. Чиновники допустили досадную оплошность.
Миссионер торжествовал. Он с удовлетворением посмотрел на унижавших его чиновников. Всем своим видом он как бы говорил, что прощает им их прегрешения.
— Однако, господин Веласко… — Шурша одеждой, Гото встал и с брезгливостью посмотрел на него. — Как христианскому падре вам запрещается жить в Эдо. И если бы влиятельное лицо не ходатайствовало за вас, даже представить трудно, что бы с вами произошло.
Торговый советник дал понять Миссионеру, что о его тайных сношениях с верующими известно. Владений других даймё это не касается, но на территории, подвластной найфу, с этого года строжайше запрещено строить храмы и служить мессу. И его оставляли в этом огромном городе не как священнослужителя, а как переводчика.
После того как Гото удалился, чиновники, не скрывая недовольства, указали Миссионеру на дверь, но не ту, через которую вышел советник.
Его усадили в паланкин, и он вернулся к себе домой в Асакусу. Рядом с его жилищем была небольшая роща, черневшая под ночным небом. Неподалеку от его дома прокаженные, до которых никому не было дела, основали поселок, и еще два года назад здесь располагалась небольшая лечебница, построенная францисканцами. Но лечебница была разрушена, и в единственной оставшейся от нее крохотной хибарке и было разрешено поселиться ему вместе с совсем юным падре Диего и с одним корейцем.
Сидя рядом с Диего и корейцем, потрясенными его неожиданным возвращением, он с жадностью поглощал рис с вяленой рыбой. В роще щебетали птицы.
— Никого другого японцы не освободили бы так быстро.
Услыхав слова прислуживавшего ему Диего, Миссионер лишь слабо улыбнулся, но в душе испытал удовлетворение и гордость.
— Меня освободили не японцы. — Поучая Диего, он изобразил на лице не то смирение, не то высокомерие. — Я нужен Господу. Это Он освободил меня. Чтобы я выполнил Его волю.
«Господи, — молился про себя Миссионер, не отрываясь от еды, — Ты ничего не вершишь напрасно. Вот почему… Ты оставил меня в живых».
Он и не заметил, что в его молитве сквозила гордыня, неподобающая священнику.
Через три дня Миссионер в сопровождении корейца отправился к торговому советнику, чтобы отблагодарить за освобождение. Знатные японцы любили виноградное вино, поэтому он не забыл захватить в подарок несколько бутылок — из тех запасов, которые он использовал для причастия.
У советника был посетитель, но он не заставил Миссионера ждать в другой комнате, а приказал проводить к себе. Когда Миссионер вошел, он слегка кивнул ему, не прерывая разговора, — было ясно, что он хотел, чтобы Веласко присутствовал при беседе.
В разговоре то и дело мелькали географические названия — Цукиноура, Сиогама. Советник и полный пожилой мужчина не спеша беседовали о том, что Цукиноура станет портом, который превзойдет Нагасаки.
Рассеянно поглядывая в сад за окном, Миссионер внимательно слушал. Благодаря знаниям, приобретенным за три года службы переводчиком, он смог, хотя и туманно, уяснить, о чем говорили японцы.
Последние несколько лет найфу был одержим идеей основать на востоке порт, не уступающий Нагасаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97