Необычная высота домов и поразила в первую очередь Пьера с Виргилием, когда они вошли в Новое гетто. Их сопровождал Чезаре, знакомый со многими тамошними врачами, например, Давидом де Помисом, а также с одним мудрым каббалистом — Соломоном Леви. Дядя отправился за ним, а друзья тем временем огляделись и обошли площадь. На первых этажах зданий было открыто три ссудные конторы и не менее шести десятков лавок старьевщиков. Многое было запрещено сынам израилевым в Венеции, и среди прочего: быть портными, издателями, печатниками, а также владеть другими ремеслами, занимаясь которыми они могли бы нанести урон местным корпорациям. Иным, правда, удавалось устроиться типографскими корректорами, переплетчиками и прочими работниками изданий, выходивших на еврейском языке. По существу, разрешено им было всего два вида деятельности: ростовщичество и торговля подержанными вещами. Друзья углубились в извилистые узкие улочки, порой выходящие к крохотным затененным площадям. Это была самая новая часть гетто: улица Сторта, площадь Мореско. Несмотря на присутствие торговцев овощами и фруктами, булочной и постоялого двора, везде царила глубокая тишина. И здесь похозяйничала чума. Друзья остановились перед кондитерской, вдыхая аромат дрожжевого теста, когда услышали голос кличущего их дяди.
— Сейчас придет раввин. За ним послали в Скуола-Итальяна, отстроенную недавно синагогу. — Дядя указал на последний этаж здания: пять больших проемов, купол, эмблема, на которой было начертано «Санта Коммунита Итальяна 1575». Помимо этой синагоги, имелись еще Скуола-Гранде-Тодеска 1528 года постройки и Скуола-Кантон, возведенная тремя годами позже. Обе принадлежали к ашкеназской традиции. Больше Чезаре ничего не успел рассказать, поскольку в этот момент к ним медленной, но уверенной походкой приблизился согбенный старец с седой бородой, огромным лбом, прорезанным глубокими морщинами, и взглядом ласковым и проницательным одновременно. Дядя почтительно представил ему своего племянника и его друга и дал им слово.
— Мы желали бы воспользоваться вашими знаниями, — церемонно начал Виргилий, — и расспросить вас о вашем единоверце, а также узнать ваше мнение по поводу одного весьма странного рисунка.
— Я к вашим услугам. Друзья Чезаре — мои друзья, а племянник Чезаре — мой племянник, — отвечал он, похлопывая Виргилия по плечу своей старческой, в пигментных пятнах рукой. — Но не уверен, что мои скромные познания позволят мне быть полезным вам.
Виргилий произнес имя Жоао эль Рибейры. Старец задумался, складки на его лбу обозначились еще резче.
— Не думаю, что знаком с ним. Но слышать слышал. И не далее как вчера…
Друзья обратились в слух. Но раввин никак не пояснил смысла сказанного, а стал излагать, что ему известно об интересующем их лице.
— Он покинул Венецию года два назад. Это выкрест, родом из Лиссабона. Из страха перед инквизицией он не осмелился открыто исповедовать веру отцов. Не поселился в гетто, не посещал синагогу. Однако мне говорили, что он не ест свинину, кролика и морепродукты, не прикасается к огню в субботу, зажигает свечи на Хануку. За это тоже можно поплатиться.
При мысли о преследованиях взгляд его потемнел. Он умолк. Никто не осмеливался нарушить его невеселое раздумье.
— Сожалею, что мне нечего больше добавить о Жоао эль Рибейре. Да, вот еще: это не настоящее его имя, а имя, взятое при крещении. А как звались его предки, я что-то не припомню. А ведь я знал… Знать — это полдела, нужно уметь вспомнить. — Он воздел к небу высохшую руку и уронил ее в знак бессилия. — Я ведь знал. И вчера снова его слышал!
Пьер с Виргилием не сводили с него глаз.
— Один левантиец из наших навестил меня по возвращении из Блистательной Порты. И поведал о тех, кого мы там знаем. Упомянул он и о том, кем вы интересуетесь. Однако по его поводу он сказал нечто такое, чего я не в силах уразуметь.
Друзья переглянулись. Рибейра был одним из шести подозреваемых. Любая информация о нем могла помочь им приблизиться к истине. Раввин рассеянно гладил бороду, роясь в памяти, как вдруг рука его замерла.
— Так вот. Они встретились на берегах Золотого Рога. Тот поведал Рибейре о чуме, которая косит нас всех, и даже самых великих, таких, как Тициан. Тогда еще он был жив, мир праху его! При новости о море и его последствиях Рибейра заявил, что для него пробил час возвращения в Венецию. Вот этого-то я никак и не могу уразуметь. Насколько мне известно, у него здесь ни семьи, ни близких…
Снова наступило молчание. Виргилий не осмеливался сразу же завести разговор о загадочном рисунке и нерешительно вертел его в руках, пока тот не выпал из его рук прямо к ногам старца. Тот поднял его и поднес к глазам.
— Яхве, — прошептали его губы. И, указав на четыре буквы, он пояснил: — Священный тетраграмматон. Обозначает Господа, имя которого ни произносить, ни писать не дозволено.
— А все остальное? — с трудом выдавил из себя Предом. — Что это за рисунок? Что он означает? Что это за персонажи? И эти животные?
Эрудит не сводил глаз с загадочного рисунка. Затем медленно покачал головой:
— Время говорить об этом не пришло. В центре — звезда Давида. Эта птица в сиянии славы справа, без всяких сомнений, святой дух. Она напоминает мне одно из каббалистических имен: «Крылья голубки». Сперва я должен порыться в своих книгах, перечесть «Зогар» и детально изучить рисунок. Тебе придется доверить его мне и вернуться позже, племянник.
Предом кивнул в знак согласия.
— Одно я могу утверждать уже сейчас: это из области алхимии.
— Алхимии? — в один голос воскликнули Пьер и Виргилий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95