Пусть же Всемогущий сделает так, чтобы я смог узреть Его величественный лик, что является неописуемым блаженством, восторг от которого никогда еще не наполнял сердце ни одного смертного. Но тот, кто окажется в должный час в должном месте, сможет не только до конца свершить Великое Деяние. Он будет держать в руках Изумрудную скрижаль и осуществит, если окажется достойным адептом, последнюю трансмутацию. Я желаю помочь достойному. Я поручил одному паломнику, отправляющемуся в Святую землю, заложить в тайники пять камней, без которых невозможно то, о чем я реку выше. Ныне он отбыл в Венецию.

Глава 14
Виргилий очнулся от острой боли в затылке. Открыл глаза: над ним витал ангел-светоносец. Ощупал голову: запекшаяся кровь. Снова закрыл глаза, пытаясь упорядочить мысли, хаотически носившиеся в мозгу. На поверхность всплыли обрывки воспоминаний: перемещение «Пьеты», письмо Фламеля, спрятанное в холсте, следующие из него головокружительные открытия, а потом сразу ангел с факелом в руках. Стало ясно: он получил сильнейший удар по голове. Он медленно поднялся на ноги, каждое движение причиняло боль. Рядом на пыльном полу мастерской были распростерты недвижные тела Пьера и Пальмы. А также Мариетты. Боль пронзила его, он поспешил к подруге и склонился над ней. Она дышала. Он испустил вздох облегчения, проверил, бьется ли пульс у Пьера и Пальмы, и метнулся во двор за единственным известным ему способом приводить людей в чувство — холодной водой. Подняв полное ведро воды из колодца, он вернулся в мастерскую. Нескольких капель хватило, чтобы его подруга в свою очередь открыла глаза и, увидев над своей головой нечто напоминающее ангела с мокрыми руками, улыбнулась. Возвращение к жизни мужчин было менее грациозным: они стонали, охали, чертыхались, но отнюдь не улыбались.
Первым о письме алхимика вспомнил Пальма. Позабыв о синяках и шишках, все бросились на его поиски. Письмо исчезло. Вывод напрашивался сам собой: те, кто их оглушил, завладели ценнейшим документом. Сраженные, без сил все четверо повалились на пол и долгое время лежа приходили в себя, не произнося ни звука. Смачивались в ведре, отжимались и прикладывались к ранам платки — производимые при этом звуки были единственными, раздававшимися в мастерской. Первым нарушил мрачное оцепенение Пальма:
— Любопытно все же, кто такой этот Николя Фламель, из-за которого я получил дубинкой по затылку!
Французы, к которым по преимуществу был обращен его вопрос, с сомнением скривились. Да и то верно: что им, собственно говоря, было известно об алхимике? Совсем немногое: что он жил в Париже и был писцом, что взял за себя некую Пернель, на двадцать лет моложе, что однажды стал владельцем загадочного манускрипта, о чем поведал в своем послании, что в течение двадцати одного года пытался, правда безуспешно, завершить Великое Деяние, что, наконец, получил золото и сделался несказанно богат, что стал жертвовать Церкви, строить больницы и богадельни, создавать фонды помощи неимущим, что заказал роспись на кладбище Невинноубиенных, что скончался в 1418 году в возрасте девяноста лет. И что с тех пор многим привелось повстречаться с ним и с его супругой…
Рассказ заставил итальянцев — Мариетту и Пальму — призадуматься. Подобно тому как поворотом ключа заводятся остановившиеся часы, перечисление фактов из жизни самого прославленного алхимика помогло Виргилию воспрять духом. Молодость, питаемая наивными мечтаниями, упрямством и легко восстанавливаемой энергией, одержала верх над унынием.
Виргилий встал, отряхнулся, подошел к столу и подвинул к себе чернильницу и лист бумаги.
— Если бы у нас стащили документ, о содержании которого нам ничего не известно, вот это было бы непоправимо. Но ведь мы успели прочесть это письмо, будь оно неладно! Причем каждый из нас! Значит, каждый удержал в памяти хоть малую его толику. Соединив наши общие воспоминания, мы сможем восстановить главное. Разве не так?
Отклик Пьера и Пальмы напоминал скорее неуверенный протест. И только Мариетта самым решительным образом поддержала своего друга. То, что не удалось Виргилию, действовавшему силой убеждения, удалось Мариетте с ее ямочкой на подбородке. В конце концов над чистым листом бумаги склонилось четыре лба.
— Фламель пишет, что все должно начаться в определенный день определенного года. Насколько я помню, указания на этот счет были не совсем ясны.
— Не ясны, это верно. А кроме того, речь шла о дьяволе! «В год, когда наше тысячелетие достигнет более-менее обиталища Сатаны».
— Там было «менее-более»…
— Как ты говоришь?
— «…достигнет менее-более», а не «более-менее обиталища Сатаны». Я запомнил, потому что подумал: не ошибка ли?
— Я не думаю, что в этом письме алхимик позволил себе хоть что-то обронить случайно, наугад или ошибочно. «Менее-более», «более-менее»… Пока мы не разгадаем, что это за год дьявола, мы не поймем разницы.
— «Наше тысячелетие»: у нас с Фламелем оно одно, и началось оно в 1001 году, а продолжится до 2001 года. Остается лишь угадать год в этом интервале!
— Я бы легко представил дьявола поселившимся в 666 году.
— То есть 1666!
— Что значит «менее-более» 1666?
— Если бы было «более-менее» 1666, это означало бы 1665 или 1667, но «менее-более»…
— А если это «менее-более», иными словами «приблизительно», касается не единиц, а десятков и сотен?
— А если бы ты выражался яснее?
— Возьмем первую шестерку из даты 1666. «Менее» шести — пять. А теперь вторую шестерку. «Более» шести — семь. У нас выходит тысяча пятьсот семьдесят какой-то, но поскольку больше никаких указаний нет, последняя шестерка остается шестеркой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95