Мелисс даже не вздрогнул. И только его взгляд как-то странно растекался по комнате, избегая возбужденного взора Амеаны.
– Он, должно быть, богат?
– Вовсе нет. Скорее, беден. И… очень молод.
– А, вот что! – Он словно бы сразу все понял. – Я забыл: у тебя же есть деньги. Ты сделала правильный выбор. Даже денег может быть слишком много. А молодость…
– Ты бы хотел стать моложе?
– Я? Нет. Я никогда не знал, что делать с молодостью, с жизнью, с деньгами.
– Потому что не умел смотреть вперед.
– А ты умела?
– Я изменилась.
– Пустое! Люди никогда не меняются. Боги создали тебя продажной, такой ты и останешься, даже если перестанешь спать с мужчинами за деньги. А я? Вот уже много лет мне не случалось никого убивать, но это вовсе не значит, что я сделался другим.
– Я думала, тебя давно нет в живых, – помолчав, промолвила Амеана.
– Ты всегда на это надеялась.
Он вдруг понял, что не ревнует Амеану ни к ее настоящему, ни к ее будущему. Возможно, что-то и впрямь изменилось? Мелисс повернул голову к стене, словно бы собираясь заснуть, и женщина не видела его ничего не выражающих, равнодушных, тусклых, не пропускавших света глаз.
…Карион вышел на улицу и остановился. Высоко в небе мерцали звезды, и он смотрел наверх, очарованный бесконечностью, ее отчасти усыпляющей, торжественной, таинственной тишиной. В своем воображении он словно бы качался в невидимой, мягко провисающей паутине посреди Вселенной, и перед ним лежала, как на ладони, вся прошлая, настоящая и будущая жизнь. Он был объят опьяняющей внутренней дрожью, охвачен предчувствием страсти – и в то же время где-то в глубине души удовлетворен, спокоен.
Он вернулся домой не спеша, наслаждаясь вечерней прогулкой. То далекий, то близкий немолчный гул – реки, чьих-то шагов, разговоров – казался ему чуть ли не голосом сошедших на землю небожителей.
Карион застал дома одну лишь Тарсию, она сидела при свете масляной лампы, и было так странно видеть ее замершей, неподвижной. Впрочем, что в ней застыло уже давно, просто Карион не замечал или не хотел этого замечать – в силу возраста и своих эгоистических устремлений.
– Привет, мама! Ты одна? Элия еще нет?
– Нет. Как ушел утром, так не возвращался.
Карион благодушно улыбнулся:
– По-моему, у него появилась подружка!
– Может быть, – устало произнесла Тарсия. Карион сел.
– Я все решил, – внезапно произнес он. – Мы уедем вдвоем.
Тарсия тихонько вздохнула.
– Ты говоришь о своей подруге? О Кирис?
– Да. – В его голосе были мечтательность, твердость и едва прикрытое спокойствием блаженство.
Он миновал тот период, когда чувство было молчаливым и скрытым, теперь ему хотелось поделиться своей радостью. Он был открыт, в нем не чувствовалось ни тени свойственного более зрелому возрасту страха перед непроверенным, непрожитым, страха перед будущим.
«Ты слишком искренне принимаешь жизнь», – как-то сказал ему Гай Эмилий, и это было правдой.
Хотя Тарсии не хотелось ни о чем говорить, она преодолела себя и пошла ему навстречу.
– Наверное, я должна познакомиться с ней? – спросила женщина и слегка удивилась, когда Карион ответил:
– Это лишнее. Ты не поймешь…
– Не пойму чего?
Молодой человек молчал. Что-то словно бы царапало его сердце, он не мог понять, что. Прекрасная Амеана… Это сочетание игривого ума и заметной разочарованности в жизни…
– Как же все-таки ее настоящее имя? Это ты можешь мне сказать?
– Могу. И сказал.
– Амеана?! – воскликнула Тарсия.
Карион усмехнулся, чуть уязвленно, самолюбиво. Он словно бы не замечал внезапно вспыхнувшего тревогой и ужасом взгляда матери.
– Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!
– Дело не в этом, – сказала Тарсия, поднимаясь с места. – Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?
– Если и да, то что?
– Скажи! – крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.
– Еще… нет, – тихо ответил он.
Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.
– Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…
И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.
Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.
«Знания нет, есть лишь видение». Кто это сказал? Кажется, Гай Эмилий.
– Неужели ты ничего не помнишь? – спросила Тарсия. – Тебе ведь было года три, не меньше.
– Нет.
– Наверное, ты просто очень хотел забыть.
– Возможно… Так значит, Элий – ваш с Элиаром сын? А я – твой приемыш?
– Элий… Его настоящая и… давно умершая мать из тех, кто отдается римским воинам за улыбку, за кусок хлеба. Элиар принес его с войны.
– Мне всегда казалось, они очень похожи.
– Элиар и Элий? Да, их вполне можно принять за отца и сына. Но ты понимаешь, в таких обстоятельствах ничего нельзя знать наверняка. – Она посмотрела ему в глаза. – Так ты не догадываешься?
Он съежился, словно боясь себя, и еле слышно прошептал:
– Нет.
– Амеана и есть та женщина, у которой я тебя взяла. Она твоя настоящая мать.
Тарсия ожидала чего угодно, но он взял ее руку в свою и прижал к груди так сильно, что женщине стало больно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156