– Повезло тебе!
Таков был древний священный обычай, и ни один пребывающий в здравом уме человек не посмел бы его нарушить.
Итак, смертная казнь была заменена изгнанием из Рима – отныне ему строжайше запрещалось появляться в городе.
…Мелисс брел по обочине запруженной повозками дороги, мимо крестьян с ношей на спине, женщин с корзинами на плечах; его голова кружилась от усталости и голода и от, как ему казалось, слишком яркого и резкого солнечного света. Его ноги ранили острые камни, в лицо летела густая едкая пыль. Он ничему не радовался, ни о чем не сожалел, он просто не мог понять, почему уходит из Рима таким же, каким пришел туда несколько лет назад. Где то золото, которое он заработал своим промыслом? Да, он дарил Амеане дорогие украшения, а куда ушло остальное? Он не мог вспомнить. Как свободного человека, его обезглавили бы, а не распяли – вот и все преимущество перед рабами. Он не радовался своей чудом спасенной жизни, потому что не знал, что с ней делать.
И все-таки он оглянулся на Рим и злобно прошептал, обращаясь неизвестно к кому:
– Я еще вернусь, слышишь?! Я вернусь! Ты еще узнаешь меня!
Потом поплелся прочь.
ГЛАВА II
Гай Эмилий Лонг вновь приехал в Рим незадолго до начала зимы: причиной спешного выезда послужило отчаянное письмо его давнего приятеля Сервия Понциана, отправленное еще в середине осени.
«Войска объединенных армий Второго триумвирата вошли в Рим, – писал тот, – все мы опасаемся грядущих преследований».
Отец Сервия, сенатор, был республиканцем, таких же взглядов придерживались родственники по материнской линии. У Сервия имелось несколько братьев и сестер – он боялся за их судьбу: ведь карающий меч был занесен над головами не только тех, чьи имена попали в опальные списки, но и их близких.
«Сможешь ли ты в случае необходимости приютить кого-то из моих родных? – спрашивал Сервий Гая. – А также ссудить деньгами? Знаю, это опасно, но у меня нет иного выхода, кроме как обратиться к тебе. Твои владения удалены от Рима, и ты не принадлежишь к какой-либо партии. Передай ответ через преданного тебе человека, только ни в коем случае не приезжай сам».
Письмо Сервия Понциана было пронизано страхом, Гай почувствовал это с первых же строк. Через несколько дней, завершив срочные дела, он отправился в Рим и… опоздал: часть семейства Понцианов в спешке покинула город, участь остальных его членов была неизвестна.
Гая неприятно поразило обилие военных, простых солдат и центурионов, на шлемах которых трепетали султаны из закрученных перьев черного, белого или красного конского волоса.
Следовало немедленно ехать домой. Гай прекрасно понимал: в жернова гигантской мельницы может, пусть даже случайно, попасть кто угодно. Но ему не удалось покинуть Рим: по приказу триумвиров все выходы из города были перекрыты и тщательно охранялись – настало страшное время проскрипций. Чтобы получить в магистратуре разрешение на выезд, требовался не один день, – Гаю и двум приехавшим с ним рабам пришлось задержаться в Риме.
Гай снял квартиру и проводил вечера в раздумьях, бесконечно далеких от проблем враждебного и опасного настоящего. Он думал о Ливий.
Гай понимал, что в ближайшие год-два ему придется жениться: такими владениями невозможно управлять без женщины, жены, хозяйки дома. Он знал и другое: пройдет самое большее несколько лет, и Ливия станет для него самым дорогим и в то же время самым горьким воспоминанием молодости. Сердечный огонь подернется пеплом и будет тлеть еще немного, потом погаснет совсем…
Окончательно потеряв любовь Ливий, он очутится на краю душевной пропасти, растерянный, мрачный и одинокий… Он не находил в себе сил поверить в то, что она его разлюбила, что она разлюбит его… когда-нибудь.
Гай решил написать ей письмо и еще раз воззвать к ее чувствам, – если они не были окончательно порабощены рассудком.
Итак, он сидел и писал – на его сосредоточенное, серьезное лицо падал свет угасавшего дня. Он словно бы ронял слова на воск дощечки – ронял из самых глубин души. Образ Ливий возродился, ожил и воззвал к мечтам – Гай вновь видел впереди нечто бесконечное, любовь опять заполнила собою весь мир… На мгновенье застыв со стилосом в руке, он вспоминал… Бьющее в глаза солнце, едва заметная улыбка в бездонном взоре Ливий, ее хрупкость, слабость, нежность, а потом она же – с застывшими, словно у каменного изваяния чертами лица, такая твердая, неумолимая, хотя и печальная; режущие, насыщенные запахи трав в лесу и ее неловкость, и испуг, и инстинктивный порыв… Он был так нужен ей и… не выдержал никаких испытаний. А потом стало поздно: жизнь такова, что в самые важные свои моменты не терпит отсрочек. Это для богов не существует времени. И все-таки он на что-то надеялся… даже теперь.
Закончив писать, Гай задумался. Как передать табличку? Послать с рабом? Рискованно: Ливия не одна в доме, письмо может попасть в руки ее мужа и тогда… В конце концов Гай решил пойти сам и хотя бы издали посмотреть на особняк, в котором она теперь жила: вдруг в голову придет какая-либо идея?
Вдохновленный внезапным желанием, он поднялся с места и спустился вниз. В сумерках очертания предметов казались изваянными резцом какого-то неправдоподобно искусного мастера. Вокруг царили спокойствие и тишина: не было слышно ни шагов, ни голосов, ни шелеста листьев, ни дуновения ветра. Над головою простерлась сплошная пелена бескрайнего неба, на котором можно было разглядеть россыпь крупных созвездий. Гай долго стоял, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, потом не спеша двинулся вперед.
Почти совсем стемнело, но его вела не память, не зрение, а какое-то непонятное, неосознанное чувство;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156