Его чувство юмора не было столь широким, как она воображала. Она взяла маленький кувшин с диким медом и вылила половину его содержимого в смесь яиц и хлеба, потом со стуком поставила кувшин обратно и заговорила.
— Нечего смотреть так, будто вы собираетесь защищать свой кошелек. Это была всего лишь шутка; я бы не опустилась до шантажа.
Он лежал, не спуская с нее глаз. И что же вас удерживает? Я думаю, вы кое-что слыхали о принципах.
— Принципы, — произнес он неторопливо — женщины, которая служит трем мужчинам?
Она подхватила кастрюлю с хлебом, яйцами и медом и уже отвела руку назад, готовясь швырнуть, но вовремя вспомнила, что он ранен. Снова поставив кастрюлю на стол и глубоко вдохнув, она одарила его самой очаровательной улыбкой.
— Четверым.
— Как?
— Вам я тоже служу.
— Вы не спите со мной!
— Как и ни с кем другим! — отрезала она.
Наступила пауза, которую нарушал только звук льющегося в кастрюлю молока и сердитые удары ложкой, которой Сирен размешивала продукты для пудинга.
— Извините, — сказал Рене.
Он вовсе не собирался вдаваться в подробности ее жизни. Просто они приходили ему на память в короткие минуты бодрствования в течение столь долгого времени и поэтому занимали его мысли. Его организм, унаследованный от предков-воинов, был не настолько слаб, как он выказывал, и не всегда он спал, если его глаза были закрыты. Он знал о том, что происходит вокруг него, гораздо больше, чем можно было предположить. Но он не должен был подвергать себя риску из-за любопытства. Это было бы не просто безрассудно, но глупо.
Сирен не смотрела на него.
— Извинить? Сколько угодно.
— Я не привык к женщинам, которые ходят с непокрытой головой или с обнаженными руками.
— Неужели? Я всегда думала, что мужчина должен быть круглым идиотом, чтобы терять голову от одного вида пряди волос или локтя.
— Наверное, так оно и есть. Во всяком случае, я смиренно прошу вас простить меня. Я не имею никакого права спрашивать, как или с кем вы живете. Извините меня.
Эта мольба о прощении звучала слишком вкрадчиво; она бы поклялась, что в ней нет искренности. Но зато можно было выполнить то, что велел ей Пьер.
— Раз вы не одобряете нашей жизни, вам, должно быть, не терпится нас покинуть. Я попрошу месье Пьера позаботиться о носилках, чтобы отправить вас на вашу квартиру.
— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я могу пройти это расстояние сам, если вы желаете избавиться от меня.
— Дело не в…
— Я оскорбил вас. Это произошло не нарочно, но вполне понятно, что вам, наверное, было неприятно. Разумеется, я избавлю вас от своего присутствия.
Он приподнялся на локте, как будто собирался встать.
— Не двигайтесь!
Сирен обошла стол, потом заколебалась, смущенная тем, как ее расстроил результат собственной уловки.
— Нет, я должен. — Рене приподнялся повыше, потом схватился рукой за бок, позволив гримасе боли исказить лицо. — Я не хочу больше злоупотреблять вашим гостеприимством.
Угрызения совести овладели Сирен. Она быстро подошла к нему и опустилась на одно колено, заставляя его снова лечь.
— Вы опять повредите себе, вот и все. Не будьте же таким гордецом. Конечно, мы вам рады.
Он лег, глядя на нее снизу вверх, но все еще держась за бок.
— Вы уверены?
— Конечно, уверена.
— Я прощен?
— Да, да! Не делайте глупостей.
Как получилось, что она принялась убеждать этого человека остаться вместо того, чтобы указать ему на дверь? Сирен охватила смутная тревога, но она отбросила ее. Месье Пьеру придется понять, что невозможно избавиться от человека, который так болен. Лемонье ничего не могло от них понадобиться, ничто не удерживало его здесь. И не было никаких причин думать, будто она заметила удовлетворение, мелькнувшее на его лице.
Она вернулась к своему пудингу, посыпала его сверху корицей, поставила кастрюлю в котелок, на четверть наполненный водой, подвесила котелок на крюк над углями, на кирпичах, которыми был выложен очаг, занимавший одну сторону каюты. Закончив с этим, она налила чашку воды и отнесла ее Рене.
Пока он пил, она пододвинула к занавеске трехногий табурет и отрывисто спросила:
— Разве никто не хватится вас, если вы не вернетесь?
— Ни слуга, которого вы привезли с собой из Франции, ни… ни друг?
— Никто.
Он помедлил, глядя на грубую кожаную обувь на ее изящных узких ступнях.
— У вас действительно нет туфель?
— Только мокасины, которые сшила жена Жана — индеанка из племени чокто, и еще, конечно, сабо.
Сабо были деревянными башмаками, которые французские крестьяне носили в грязь и непогоду.
— Его жена?
Она кивнула.
— Она живет со своим племенем. Говорит, Новый Орлеан слишком шумный, и дыма от больших труб. недостаточно, чтобы отпугивать комаров. На самом деле…
— Да? — произнес он, когда она запнулась.
— Я хотела сказать, на самом деле ей нравятся разные мужчины.
— А Жан, он не возражает?
— Он предпочитает разных женщин.
— Тогда все в порядке.
— Да, за исключением… за исключением того, что это не совсем похоже на супружескую жизнь.
— Во Франции очень много точно таких же браков.
— И потому это правильно?
— Это по-человечески.
— В противоположность нечеловеческому, варварскому, так?
Он смотрел на нее затуманенным взором.
— Вы такая…
— Какая? — переспросила она напряженно.
Он не мог объяснить ей, потому что она бы не поняла. Он сомневался, понимает ли сам. Она была похожа на ангела, говорила как куртизанка, обладала рассудительностью клерка. Она готовила, убирала, управлялась с лодкой как вояжер, могла поднять груз вполовину тяжелее собственного веса, и все же у нее были самые нежные руки, какие он знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117