Она была так напряжена, что нога рефлекторно отреагировала и подпрыгнула словно от удара молоточком невропатолога. Она хихикнула, но чувствовала, что краска заливает ее лицо, и в своем смущении не могла встретиться с ним глазами. Потребовалось несколько секунд, прежде чем она придумала, что сказать, чтобы сгладить инцидент.
Наконец Анна нашла убежище как своим нервам, так и напряжению, раскрыв какой-то журнал. Со временем жужжание двигателей и покачивание самолета вместе с плохим сном предыдущей ночи навели на нее дремоту, и она закрыла глаза.
В Денвере было так же жарко, как и в Новом Орлеане, но воздух, по крайней мере, был сухим, и зубчатая пурпурная линия гор, лежащих на западном горизонте, давала надежду на перемену. Как только закрылась дверца джипа, взятого напрокат, Дант включил кондиционер. Двигаясь на полной скорости, они выскочили на шоссе и направились прочь от города.
Когда они свернули со скоростного шоссе и стали вскарабкиваться в горы, произошла почти сверхъестественная перемена. Они отключили кондиционер и опустили стекла окон, впуская прохладный, свежий, насыщенный кислородом воздух. Оба воскликнули от восторга при виде картины, которая открывалась за поворотами, видами вдвойне удивительными, поскольку они были столь редки в Луизиане. Краски диких цветов, синих люпинов и блестящих оранжево-красных индейских кистей были гораздо ярче, чем у знакомых им полевых цветов, а шершавые грубые глыбы, упавшие и беспорядочно разбросанные по склону, поражали. Анна стянула с себя парик и бросила его назад, освобождая волосы и позволяя ветру продувать их. Настроение у нее улучшилось, и они с Дантом, смеясь, посмотрели друг на друга с внезапным удовольствием, через которое пробивалось предчувствие.
Горная хижина прилепилась на склоне, поросшем соснами и елями, и смотрела на петляющий гремящий поток, оканчивающийся нежно-зеленой полоской ив. Прочно внедрившись в скалу с большим валуном, выступающим сквозь землю у одного угла, хижина смотрела на долину ручья, убегающего к дальней гряде синих гор, пронизанных серебряными жилами нерастаявшего снега.
Дом был хижиной только по названию. На самом деле это — расширенный замысел архитектора, выполненный из кедра и стекла, из углов и гладких поверхностей и тщательно продуманных смотровых дорожек. В нем была большая комната с камином, выложенным серым камнем, на котором все еще висели лишайники. На деревянном полу разбросаны индейские коврики. Лестница из полированной горной сосны вела на балкон, который окружал сверху большую комнату и позволял пройти в спальни.
Фокусной точкой большой комнаты, а следовательно, и дома, была бронзовая скульптура, прикрепленная к высокому камню и смотрящая на камин. Впечатляющая по своим размерам, это была фигура полуиндейца-полуорла, пойманного в момент парящего полета. Крылья его были расправлены и напряжены, но полет был невозможен, так как ноги вросли в камень. На лице бронзового индейца было выражение сверхчеловеческого усилия, сочетающегося с мучением из-за унижения его прикованным к земле существованием.
Глядя на это изваяние, Анна ощущала боль и радость художника. Они смешивались с ее собственными, становясь пожирающей болью в ней самой. Затем к ней подошел Дант и, обняв ее за плечи, притянул к себе. Забыв про скульптуру, забыв про все, она повернулась к нему.
Больше всего Анне нравилось, что Дант не говорил. Она не смогла бы вынести унижения, если бы, подобно Эдисону, он произносил вульгарные, унижающие слова и похотливые предложения, когда он занимался любовью, чтобы возбудить себя и сосредоточить на себе ее внимание. Дант был тих и искусен и проявлял любящую заботу. Он трогал ее с той же знающей нежностью, с которой она трогала себя, но с твердой настойчивостью, которая заставляла ее чувствовать, будто она сделана из драгоценного кристалла, сильного, ясного и резонирующего. Экстаз, в который она входила, не был ничуть слабее от такой молчаливости.
Они спали и дышали прохладным, опьяняющим, наполненным запахом вечнозеленой растительности воздухом, вливавшимся через открытое окно. Проснулись освеженными и снова занялись любовью, затем, движимые голодом, прошли нагишом через тихий дом в поисках пищи. Именно тогда они нашли записку, оставленную молодым хранителем и его женой, и первое время оба думали, где эта пара могла быть. Они должны были уехать к источникам, как указывалось в записке, что подразумевало Колорадо-Спрингс, и вернутся не раньше воскресного вечера.
Дант и Анна взяли еду с собой в постель, где и съели куски жареного мяса с бобами, хлеб, фрукты и вино. Убрав остатки еды, они занялись узнаванием друг друга.
Став от радости смелее и великодушнее, Анна впервые исследовала мужское тело. Думая о том, как принести удовольствие, она получила его. А затем она начала плакать. Дант обнимал ее и успокаивал.
— Ты, вероятно, последний джентльмен, последний нежный мужчина.
Анна сидела, опершись на три положенные друг на друга в изголовье огромной кровати подушки. Перед ней через открытые незашторенные окна второго этажа открывался вид, обрамленный серо-зелеными елями, растущими вокруг дома, и отдаленными горами, завешивающими утро плывущими белыми рядками облаков. Вид включал также большой кусок неприкрытого тела Данта. Голова его покоилась между ее бедер, и она кормила его виноградом, виноградиной за виноградиной, в игривой пародии тысячи таких сцен между тайными влюбленными. Именно эта банальность взывала к ней. Она чувствовала себя сентиментальной и поглупевшей от любви, чего она тщательно избегала в жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134