Те, что в походах сопровождали солдат, носили чепцы, покрывавшие волосы, от которых пахло дымом костров и салом. Более утонченные леди поливали свои локоны духами, что никогда не устраняло полностью смутного ощущения близости тела, редко встречавшегося с ванной. И нечасто женщины любого положения распускали волосы, занимаясь любовью, так как им было лень расчесывать потом спутанные локоны. Волосы Глорианы скользили как шелк между его пальцами, гибкие и мягкие, благоухающие так, как будто она их мыла каждый день.
– Твои волосы… – прошептал Данте.
– Они тебя щекочут? Они такие непослушные, что я всегда с ними мучаюсь. – Она откинула волосы назад привычным жестом, и при этом обнажилась ее грудь.
Порывистым движением Данте обхватил ее за талию и подтянул повыше, так, чтобы мог взять кончик груди губами. Глориана задохнулась от наслаждения и прижалась к нему, отчего ее волосы снова свободно разлились по ним обоим, как завеса, скрывавшая любовное безумие двоих, ненасытность Данте, который забыл обо всем на свете, кроме этого райского блаженства, а она лишь стонала и вздрагивала от его прикосновений.
Глориана полностью отдавалась ему. И он брал все, что она ему предлагала, осознавая с неумолимой уверенностью, что это обрекало его на поджаривание на вечном адском огне. Может быть, всего лишь может быть, ему удастся вынести эти муки ада, вызывая воспоминания об этой единственной ночи, проведенной им на небесах.
Прошло очень много времени, прежде чем она поднялась с его груди, лежать на которой, свернувшись калачиком, ей было так удобно.
– Наверное, Мод не спит. Увидит, что меня нет, и пойдет искать.
– Ну и пусть. Ведь она плохо видит.
– Данте. – Глориана усмехнулась, и счастливая девическая нотка в этом звуке вызвала у него улыбку. –Идем. Нам пора возвращаться.
Он не думал, что ему придется услышать это именно теперь и отправиться в лагерь, где его ждут лошади и фургон, где он снова встретится с зыбкостью своего положения и неотвратимостью скорого прощания.
– Ты иди, Глориана. А я останусь здесь и буду наслаждаться видом и звуками этого места. Я знаю, что мне никогда больше его не увидеть.
Ее передернуло от его назойливого напоминания о скорой разлуке. Ему захотелось схватить ее и прижать к себе, вымолить прощение за неосторожное слово, но он заставил себя сдержаться. Скоро мысль об их расставании станет для них привычной. Они оба будут о нем помнить и готовиться к разлуке, потому что это потребует от них храбрости и целеустремленности, которых не выковала в нем ни одна из пережитых им войн. «Раны, от которых вам придется страдать, не будут кровоточить, но причинят вам более ужасную боль, чем потеря жизни или ноги». Пророчество Ди преследовало его, и теперь он понял его смысл.
Завыл волк. Его далекий вой нашел отклик в сознании Данте, задев в нем какую-то чуткую струну. Существует поверье, что есть какая-то заколдованная порода волков, пары которой соединяются на всю жизнь, и случись одному из них погибнуть, другой всю оставшуюся жизнь воет от неизбывного одиночества. Что бы подумала Елизавета Тюдор, задался вопросом Данте, если бы он в один прекрасный день поддался своей печали и она застала бы его воющим на луну?
Глори прислушивалась к волчьему вою, вспоминая о том, как ее всегда пугал этот скорбный, тоскливый звук. Теперь этот вой, пробравший ее до костей, отозвался мучительной болью.
Когда Данте исчезнет, она, наверное, отыщет старого волка, сядет рядом с ним и завоет на луну.
У Глорианы перехватило горло, как бывало всегда перед тем, как она начинала плакать, но в ее глазах сейчас не было ни слезинки. Как, вероятно, не осталось внутри ее ни капли влаги после всего, что делал с нею Данте. Может быть, это была первая стадия ее стародевичест-ва – люди называли таких женщин «пересохшими старыми девами», и теперь она понимала почему. Настоящий мужчина заставляет женщину прочувствовать все бурлящие в ней прелестные весенние потоки. А без него вполне может установиться на всю жизнь безветренный, засушливый август.
– Подними… гм… ногу, пожалуйста.
Данте подвинулся, чтобы она смогла вытащить из-под него юбку. Луна заливала их разоблачительным светом, с которым вряд ли могла бы поспорить даже эдисо-новская электростанция на Перл-стрит. Глориана не могла понять, почему она не чувствовала себя до смерти смущенной, сидя совершенно голая рядом с Данте в волнах лунного света. Может быть, потому, что сам Данте, казалось, совершенно не замечал собственной наготы. Наверное, все-таки в нем было что-то от дикости цыгана, потому что Глори нисколько не сомневалась в том, что никто из ее знакомых мужчин не развалился бы так небрежно, не прикрыв хотя бы носовым платком все самое сокровенное.
Но Данте при этом… не казался голым. Не более чем лоснящийся шерстью гибкий тигр, греющийся на солнышке на скале рядом со своей с избытком удовлетворенной тигрицей. Тело его казалось совершенным и прекрасным, и предательским пальцам Глорианы нестерпимо хотелось гладить каждый дюйм его словно вылепленной скульптором плоти. Чтобы не поддаться этому желанию, она встряхнула испачканную в пыли юбку.
Это было ошибкой.
Данте кашлянул. От пыли чихнула и Глориана. Ей никогда не приходило в голову, что ее грудь при этом колышется. Данте, как видно, обратил на это внимание, и его кашель перешел в какое-то искаженное, голодное рычание, зажегшее в ней желание снова окунуться в весеннюю бурю.
Она прикрыла грудь юбкой. Теперь, несомненно, должна была вступить в свои права скромность. Вместо этого она ощутила бурный прилив энергии у Данте, чье тело напряглось и затвердело, когда лишь на короткий миг открылась ее грудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107