От боли Акун потерял сознание. А очнулся — для него все едино мрак кругом, но он слышал рядом ее тяжелое, усталое дыхание.
— Каринка, слушай, — разлепил губы раненый. — Говорить это тебе не должен, обещался… Да изменилось все. Потому, пока боги еще не увели мысль в вечный сумрак… Тебе в Киев надо идти да разыскать там певца Бояна. Ты ведь знаешь его, помнишь? Вот и ищи.
Батюшка он твой, Породил тебя, селище с него никогда ничего за тебя не спросило. Но теперь ты одна, ты баба, беззащитная, да еще и беременная. Пусть же поможет…
— Тихо, тихо лежи, — укрывала Акуна девушка, гладя его по слипшимся от крови волосам. Но он старался говорить, сквозь горячечную дрожь, сквозь наползающую слабость.
— Боян — отец он твой. Иди к нему. Слышишь ли?
Она слышала, но молчала. Отец… Помнилось — Боян в селище появлялся изредка. Красивый, с темной холеной бородой, в корзно расшитом, в добротных сапогах, гусли за плечами, И все говорили: Боян — великий певец-сказитель, он под покровительством самого бога Белеса, ему дар особый дан, и в пути его, безоружного, ни одна злая сила не тронет, все ветры оберегут, все лихие люди обойдут. Вот и идет он по земле — красивый, пригожий, ласковый. Без меча, с одними гуслями. А потом возвращается в великий Полянский город Киев, что на горах над Днепром растет, И сам князь Аскольд принимает его в своих палатах, одаривает богато.
Акун то ли впал в беспамятство, то ли уснул. Холодно было, а он горел. Вот Карина и приникла к нему, стараясь не думать о волчьем вое в лесу, о пробирающем до костей холоде. Боян. Она помнила, бывал он в Мокошиной Пяди. Только давно это было, она совсем еще девчонкой была. Что ж таился-то? Ведь навещал, приходил, нянчил, баловал. Песни пел. Пел так, что люди отовсюду сходились послушать. А Карина гордилась тем, что ее возле себя сажает Боян. Но то, что он ее родитель…
— Я в Киев тебя не дотяну, стрый, — устало сказала Карина. — В Елань пойдем, к Родиму. Ведь он женой как-никак меня перед всеми объявлял.
Ночь тянулась бесконечно. Карина дрожала от страха, холода, усталости. А порой, словно все безразличным ей делалось, проваливалась в дремотную усталость. Стоны стрыя приводили ее в себя. Он начинал метаться, и она держала его, просила потерпеть еще. Вот скоро притащит его к людям, перевяжет, обработает раны целебными отварами да мазями…
— Мы доберемся, Акун. Я ведь упрямая — ты сам говорил. Вот и дотащу тебя. Не к самой Елани, так к людям. Они помогут.
Акун вроде в беспамятстве был, но вдруг ответил, слабо, словно ветер прошелестел:
— Не пустят нас. Верхогрызки побоятся.
Дядька оказался прав. В первом же селище, куда утром приволокла раненого Карина, на них едва не спустили псов. Мужики повыходили страшные, с дубинами. И Карина вновь плелась прочь по глубокому снегу, тащила волокуши с бредившим Акуном. Да, в неладное время они оказались без очага, без приюта. Она поняла это, когда то и дело стала замечать на тропе замерзшие трупы — то ли лихих лесных людей, то ли калик перехожих. Больше всего их было у перекрестков, где по обычаю радимичей на шестах возвышались домовины — маленькие деревянные домики, в которых хранили прах предков. Казалось, бродяги тянулись к этим захоронениям перекрестным, перед смертью молили ушедших родичей взять к себе поскорее, увести в светлый Ирий, чтобы не мучаться в неласковом подлунном мире.
Теперь Карина старалась идти по большаку, который вел через леса радимичей к реке Десне, где велись торги и где местные князья построили свой град-терем Елань. В нем некогда и жила Карина, туда и сейчас шла. Селища, попадавшиеся вдоль большака, стояли притихшие, будто нежилые. Под вечер, устав, ослабев, уже плохо соображая, Карина все же попыталась постучаться в избу в одном из них. И надо же — дверь отворили. Перед Кариной стояла старуха в темном плате, даже улыбалась, приглашая войти.
— Что смотришь, девица? Входи.
Карина хотела сказать, что оставила у плетня раненого, однако какая-то странность в улыбке старухи остановила ее. Пока просто вошла в дом, огляделась. Темно тут, холодно, словно давно не топили, и от земляного пола тянет морозной стылостью. Только чуть тлеет огонек лучины, и в его свете увидела Карина, что старуха возится подле кого-то у полатей.
— Ну же, что стала, подойди. Видишь, сынок мой лежит. А рядом с ним кто, видишь? Она самая, Верхогрызка. А ты ложись рядом. Может, и тебя Верхогрызка обласкает, а сыночка моего и оставит.
И захихикала радостно, безумно. Но тут же на крик перешла, когда заметила, как гостья к выходу попятилась.
— Куда?!
И кинулась, наскочила, стала тянуть. Худая, как кошка бездомная, а силы где и взялись. Карина еле смогла отпихнуть старуху, выскочила, бросилась прочь. Шла, зажимая уши, чтобы не слышать ее безумных стонов, воплей, дикого хохота с подвыванием.
Но испуг словно придал ей сил. Вновь впряглась в лямку, вновь поволокла раненого. Он молчал, будто спал, а Карина боялась наихудшего, боялась, что нет его больше с ней, что осталась она одна среди зимы, сгущающихся сумерек, среди опустевших от мора селищ. А тут еще, когда остановилась отдышаться, заметила, что сбилась с заснеженного большака, что бредет, сама не зная куда, среди обступившего со всех сторон леса. Ей захотелось взвыть. Но проглотила ком в горле, не позволяя себе заголосить, сказала Акуну, как ни в чем не бывало:
— Ничего, что-нибудь придумаем.
А тут еще опять леденяще и люто завыли волки. Карина, сцепив зубы, тащила волокуши. А думалось о плохом: знала ведь, как волки настигают, как нападают — один под ноги кидается, валит, второй сразу на горло прыгает.
Когда уже стала различать позади в сумерках силуэты волков, то неожиданно углядела впереди темный сруб полуземлянки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27