– А ты, сынок, не очень-то… того… Не погуби себя по глупости, будь осторожен! – просит сына Асало.
– Не бойся, батя! Вот те крест: привезу тебе голову Гитлера! – улыбается парень.
– Брось ее свиньям! Сохрани-ка лучше собственную! Женщина плачет.
– Так ты присмотри за ней, батя, ладно? – просит сын.
– Да ты что! Одурел? – отец. – Батя! – мнется сын.
– Говори, сынок!
– Месяц-другой еще ничего… А потом… Не посылай ее за водой и дровами… И на мельницу…
Асало кивает головой.
– Сама не скажет, знаешь ведь ее характер. Не позволяй ей таскать тяжести…
Асало понимающе улыбается:
– Да ладно… Что я, маленький?
Лука свертывает и никак не может свернуть цигарку. Руки у него дрожат, бумага рвется, табак рассыпается. Я беру из его рук кисет, кручу самокрутку, протягиваю. Лука глазами благодарит меня и жадно затягивается. Теперь у него дрожат губы.
– Сосойя, как мне быть с моим Кукури, а? – спрашивает меня Лука.
Что ему ответить? Кукури стоит, окруженный подвыпившими сверстниками, и рассказывает им что-то смешное. Ребята ржут.
– Обреют их всех! – сокрушается Лука.
– Подумаешь! Нам в классе тоже велят стричь головы наголо! – успокаиваю я его.
– Герасиму что? У него вон какая крепенькая внучка на руках. А у меня кто? Кто остается у меня?
– Кукури скоро вернется, дядя Лука!
– Эх, Сосойя, дорогой мой, все не вернутся…
– Все вернутся! – говорю я, потому что уверен: так оно и будет. Я еще не знаю случая, чтобы не вернулся человек, призванный в армию.
Я направляюсь к группе молодых. Они обступают меня, улыбаются, обнимают, целуют. И я тоже улыбаюсь и целую их.
– Уходишь, Анзор?
– Ухожу, Сосойя!
– Вернешься?
На груди у Анзора плачет его невеста Маквала. Она повторяет мой вопрос:
– Скажи, Анзор, ведь вернешься?
– А как же!
– А ты, Никуша?
– И я вернусь, Сосойя! А ты не поедешь с нами?
– Кому он нужен! – смеется Абибо.
– Не моя же вина! – оправдываюсь я.
– Гляди, Сосойя, сколько здесь девок! Оставляем этих коз на твое попечение! Побереги их, как бы шакалы не съели! – смеется Джумбер.
– Все шакалы, сколько вас тут, едут в армию, кто же их съест? – отвечаю я.
Девушки смеются. Я иду дальше.
– Кого ты провожаешь, Сосойя? – спрашивает Тамаз.
– А ты разве не едешь?
– Еду, конечно!
– Вот тебя и провожаю!
Тамаз обнимает меня, целует и спрашивает шепотом:
– А кого провожает твоя тетушка Кето?
Тетя и Датико-бригадир стоят у ограды. Датико что-то говорит тете, которая внимательно слушает его. Я смотрю на них. Датико бледен. Он берет тетю за руку, и тетя не пытается отстранить его. Так стоят они, почти касаясь друг друга, и тетя, как никогда, напоминает мне изображенную на старой иконе богоматерь. Но теперь я не боюсь, что она выйдет замуж, что кто-то посторонний отнимет ее у меня. И потому я не подхожу к ней. Тетя чувствует мой взгляд, оглядывается. Оглядывается и Датико.
– Сосойя, иди сюда! – зовет он.
Я подхожу и становлюсь рядом с тетей.
– Ты что, обижен на меня? – спрашивает Датико и треплет меня за волосы.
– Очень мне нужно обижаться… на тебя! – отвечаю я и собираюсь уходить.
– Погоди, побудь с нами!
Я остаюсь.
– Ну вот, я иду на войну!
– Все идут!
– Так ты присмотри за тетей! Ты уже мужчина!
– Обойдусь без твоих советов!
– Знаешь ведь, как я люблю твою тетю!
– Я сам ее люблю больше тебя!
– Я скоро вернусь, Сосойя, и потом мы будем всегда вместе!
– Все вернутся, и все будем вместе!
– Нет, Сосойя, вернутся далеко не нес!
– А вот увидим!
Во двор входит новая группа молодежи. Окружив тесным кольцом красивую, с огненно-рыжими волосами девушку, ребята громко поют:
На войну мой милый едет,
Я за ним последую,
Вместе мы домой вернемся,–
Ждите нас с победою!
После полудня на балкон клуба вышел военком района и произнес двухчасовую речь. Запутавшись в причинах и последствиях первой мировой войны, он с ходу переключился на анализ фактов, обусловивших начало второй. Он сровнял с землей фашистскую Германию. Крепко досталось также Италии и Японии. Военком так убедительно рассказывал об успехах наших войск, о сокрушительных ударах нашей авиации, артиллерии и особенно кавалерии, которая, по его словам, вот-вот должна была вступить в Берлин, что готовые к отправке на фронт парни чуть было не разошлись по домам.
Как только военком закончил свою речь, духовой оркестр грянул туш. А потом оркестр вдруг умолк. Музыканты бережно сложили инструменты на траву, по очереди расцеловали старика маэстро и вскочили на грузовики.
Народ хлынул к автомашинам. Раздались возгласы:
– Значит, едешь, Анзор?
– Не ленись писать письма!
– Смотри, сынок, будь осторожен!
– Побереги себя, не губи старика, дорогой!
– Лезь скорей в машину, Амиран, а то кончится без тебя война!
– Заводи же, черт тебя возьми, нет больше моих сил!
И вдруг словно померкло солнце, словно наступила ночь, словно в мире что-то изменилось… Десять грузовых автомашин увозили в неведомое часть нашей крови и плоти – цену той огромной любви, которой мы, люди, любили родную землю.
И теперь мы, матери, жены, отцы, сестры, дети, принесшие эту жертву, толпились у грузовиков, и лишь старик маэстро стоял одиноко, закрыв лицо руками, среди лежавших на зеленой траве инструментов, и плечи у него дрожали.
Машины двинулись.
В тот день впервые увидел я столько испуганных людей со слезами на глазах, впервые увидел плачущую тетю.
День этот был похож на морской отлив, после которого на берегу остаются рыбы, раковины и щепки…
Я лежу с раскрытыми глазами в темной комнате и шепчу;
– Тетя!
– Да?
– Спишь?
– Нет.
– Уехал Датико…
– Все уехали!
– Поедут еще?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45