Завидев идущего навстречу путника, он умолкал, низко с ним раскланивался, а затем, выждав несколько минут, вновь начинал стонать и кряхтеть. Иногда он молча оглядывался на мальчика — так оглядывается старая кляча на отставшего жеребенка, боясь потерять последнего своего отпрыска.Мальчик шел и думал: «Вот впереди шагает старик — хилый, больной, стонущий, с выцветшей шляпой на голове… Он обещает повесить меня за ногу на дереве… Этот старик — мой дед. Отец моего отца… Дед! Что же заставляет меня следовать за ним? Почему я покорно, словно раб, тащусь по этой пыльной дороге? Два шага в сторону — и, никаких чертей! Что это за сила? Почему я, уставший, голодный, изнемогающий от жары и жажды, не смею свернуть с дороги? Почему? Как эта сила называется?»— О чем ты думаешь, внучек? — обернулся вдруг старик.— Ни о чем! — ответил, не задумываясь, опешивший мальчик. Он ожидал всего, но только не такого вопроса.Старик сошел на обочину дороги, присел. Отдышавшись и накряхтевшись, он поглядел на мальчика, потом стал считать, загибая пальцы: 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38.— Родился ты, внучек, в двадцать восьмом. Теперь у нас тридцать восьмой. Значит, тебе пошел одиннадцатый… Взрослый уже… Как же это ты можешь ни о чем не думать, а? Или скрываешь от деда?— Да нет, дедушка, не думал я ни о чем! — солгал мальчик.— А пора бы и привыкнуть думать, внучек, пора!..Старик, кряхтя и охая, встал и продолжил свой путь. Мальчик, словно теленок на веревке, послушно поплелся за ним…
Мальчик — загоревший, с взъерошенными волосами — стоял, опершись на заступ, под чинарой, грустными глазами разглядывал свои облепленные грязью голые ноги и думал: «Как она состарилась, согнулась на один год! Лицо — одни морщины… Голос какой-то сиплый. И все же она похожа на мою мать — молодую, красивую, нежную, кареглазую, добрую мою маму. Похожа и волосами и походкой… Если закрыть глаза, можно представить, что она — моя мать!»Но мальчик не зажмурился. Мальчик испугался.— Потеряла я покой, уважаемый Кишварди! Призрак несчастной его матери мерещится мне во сне и наяву… Голос собственной совести преследует меня… С тех пор как вы взяли его с собой, хожу я опустошенная, словно сердце вырвали из груди… Верните мне моего ребенка, уважаемый Кишварди!…— Гм, ребенком он был тогда, когда я взял его от вас. Теперь он — мужчина, и пусть решает сам. Захочет вернуться к вам — я не стану его удерживать.— Обижен он на меня… Если кто и сумеет померить его со мной, то только вы, уважаемый Кишварди. Человек вы мудрый…— У вас ведь еще двое таких, уважаемая Юлия… Оставьте мне хоть одного!— Разве в счете дело? Два, десять, сто — все одно! Внук — он и есть внук для бабушки, уважаемый Кишварди!— Так-то оно так… Но как же мне быть? Ведь после моей смерти счет рода Ломджария должен начаться с него?…— Я же не изменю его фамилию! Пусть и те двое будут Ломджария, но этого-то отдайте мне!— Отнимать, значит, мальчика приехали, уважаемая Юлия?!— Не отпускайте меня на тот свет с грехом на душе! Как же я там взгляну на его мать?!— Э, уважаемая Юлия, это еще вопрос — кто из нас отправится туда раньше. А каково мне будет глядеть на его мать и отца, если я опережу вас?— Не дай вам бог смерти, уважаемый Кишварди!— Мальчик — он и поле мое, и виноградник, и мельница, и могила, и надгробный камень… Нет, не отдам его, хоть убейте меня!— Ну так я убью себя! Вот здесь, перед вами!— Господь с вами, уважаемая Юлия, что вы такое говорите!… Пойдешь с ней, мальчик?— Да разве он признается? Он же стесняется вас!— Это правда, мальчик?— Ему материнская ласка нужна, уважаемый Кишварди! Постирать, погладить, выкупать, спинку потереть, причесать…Разве вы можете заменить ему мать?— Ну, это как сказать… Ухаживал я за ним до сих пор, слава богу, неплохо… Вас, по крайней мере, на помощь не звал…— Не спорю, не спорю, уважаемый Кишварди! Но все же… Ноги мальчику перед сном помыть, в школу за ним бегать… Не мужское это дело!..— А он и на нашу школу не в обиде… Это в вашей школе его зверем нарекли, да и вы, помнится, согласились с этим… А он не зверь вовсе…— Почему у меня язык не отсох тогда!— И не думайте, что он у меня превратился в ангела или перестал красть персики!— Пусть крадет на здоровье!— Или, думаете, он перестал раздавать мук?— Да бог с ней, с мукой-то! Все мое принадлежит ему! Пусть хоть сжигает, разве я против?— И курит, стервец!— Это правда, мальчик?— Вы меня, меня спросите! Опустошил и карманы мои, и кисет!— Ну и пусть курит себе на здоровье! Ведь сами сказали — мужчина он!— Потерпите еще месяц. Вот получу премию за шелковичные коконы, приодену его… Не пойдет же он к вам этаким оборванцем!— Вы только отпустите, а одеть, обуть его — это уже моя забота! С себя сниму, а его одену!— Гм, очень подойдет ему ваше!— Конечно, вам — шутки шутить, а у меня сердце кровью обливается!— Я ведь сказал, уважаемая Юлия: он уже взрослый. Пусть решает сам!— Вы для него — все равно что икона для верующего, и каждое ваше слово — все равно что проповедь божья… Скажите ему, уважаемый Кишвади!…— Побойтесь бога, уважаемая Юлия. Как же это я скажу своей плоти и крови — уйди, мол, из моего дома?!— А я разве чужая ему? Разве он не моя плоть и кровь? Может, всего год осталось мне жить! Умоляю вас, не убивайте меня раньше срока, подарите старушке этого мальчика!— Уважаемая Юлия!— На колени, на колени стану перед вами!..— Да вы что! Встаньте ради бога!.. Будь по-вашему!..— Великий боже, ниспошли ему счастья и радости!— Не видать мне больше радости и счастья…— Матерь божья…— Иди с бабушкой, внучек!…Такой диалог состоялся ровно год спустя после описанных выше событий между гурийским дедом и имеретинской бабушкой мальчика.
1 2 3