Я задавала себе вопрос, относится ли она к своему мужу Эдуарду с тем же необузданным чувством единоличной собственницы, с каким обожает мою мать. В одном я была уверена: что сама я так же страстно стремилась бы к тому, чтобы вся любовь и все помыслы Кэри принадлежали мне безраздельно.
Хани сделала великолепную партию — ко всеобщему изумлению, хотя все готовы были признать, что она — прекраснейшее из земных созданий и никого прекраснее они не встречали. По сравнению с ней я чувствовала себя дурнушкой. У Хани были изумительно красивые темно-голубые, почти фиалкового цвета глаза, и длинные, густые черные ресницы делали их просто потрясающими. Волосы также были темными, кудрявыми, с живым блеском. Где бы она ни появлялась, внимание всех немедленно обращалось на нее. Рядом с ней я чувствовала себя никем, хотя в ее отсутствии меня находили привлекательной, с моей густой гривой рыжевато-каштановых волос и зелеными глазами, которые, как говаривала моя мать, очень подходили к моему имени.
— Ты в самом деле, Кэт, похожа на котенка, — с нежностью повторяла она, — с этими зелеными глазищами и сердцевидным овалом личика!
Я знала, что кажусь своей матери нисколько не менее прекрасной, чем Хани, но то был взгляд матери, смотревшей на свое обожаемое дитя. Однако Эдуард Эннис, сын и наследник лорда Калпертона, влюбился в Хани при первом ее появлении в свете и женился на ней, когда ей исполнилось всего семнадцать лет. Ее низкое происхождение не стало препятствием. Хани добилась триумфального успеха там, где потерпела неудачу не одна девушка, обильно наделенная земными благами.
Велико было восхищение моей матери, которая всегда боялась, что Хани трудно будет найти жениха. Она ожидала, что лорд Калпертон станет всячески возражать против этого брака, но мать Кэри, которую я называла тетя Кейт, вмешалась и смела все препятствия, а она умела настоять на своем. Несмотря на свои тридцать семь лет, тетя сохранила все свое неподвластное времени обаяние так, что мужчины по-прежнему влюблялись в нее и лорд Калпертон не составлял исключения.
В славное время тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года, в ноябре месяце, старая королева умерла, и всюду было великое ликование, потому что у Англии вновь появилась надежда. Мы настрадались во время царствования Марии Кровавой, и, так как наше Аббатство стояло неподалеку от реки и всего в одной-двух милях от столицы, пелена дыма из Смитфилда тянулась к нам, если ветер дул в нашу сторону. Моей матери становилось плохо при его появлении, и она плотно закрывала окна и сидела дома.
Когда дым исчезал, матушка выходила в сад и собирала цветы или фрукты и травы по сезону и посылала со мной в дом моей бабушки, который граничил с Аббатством.
Отчима моей матери сожгли заживо как еретика во время правления Марии, вот почему костры Смитфилда были особенно мучительны для нас. Но я не думаю, чтобы бабушка продолжала страдать так сильно, как представляла себе моя мать. Она всегда проявляла большой интерес к дарам, что я приносила, и подзывала близнецов, чтобы они поговорили со мной. Питер и Пол были на год старше меня — сводные братья моей матушки и, значит, мои дяди. Наши родственные связи были весьма запутанными. Казалось странным иметь дядюшек лишь годом старше себя, и мы никогда не считались с этим обстоятельством. Я относилась к ним с нежной привязанностью. Они были полными близнецами — всегда вместе и такими одинаковыми, что редко кто мог отличить их друг от друга. Питер мечтал стать моряком, а так как Пол во всем подражал брату, то и он хотел уйти в море.
Когда тетя Кейт появлялась в Аббатстве, я обычно уходила к себе в комнату и оставалась там до тех пор, пока мать сама не приходила уговаривать меня сойти вниз. Я соглашалась только для того, чтобы сделать ей приятное. Я усаживалась у моего окна и смотрела на древнюю церковь Аббатства и монашеский дортуар, который матушка все собиралась превратить в кладовую. Мне вспоминалось, как Хани говорила, что если глухой ночью хорошенько прислушаться, то можно услышать пение монахов, живших здесь когда-то, и вопли тех, кого пытали и вешали на воротах, когда люди короля Генриха явились закрывать монастырь. Она рассказывала мне эти истории, чтобы напугать меня, делая это из ревности, потому что я была родная мамина дочка. Но я отплатила ей сполна, когда узнала, какие слухи ходят о Хани.
— Ты, — сказала я, — незаконнорожденная, и твоя мать была служанка, а отец — убийца монахов.
Это было, конечно, жестоко с моей стороны, потому что ничто другое не могло бы привести Хани в большее расстройство. Ее не так огорчал сам факт рождения вне брака, как то, что она — не родное дитя матушки.
В то время ее первая всепоглощающая любовь сосредоточилась на моей матери.
Такой уж у меня был нрав, что я легко могла вспылить и наговорить множество самых обидных и ранящих вещей, какие только приходили на ум, а потом очень скоро возненавидеть себя за это и стараться изо всех сил загладить свою жестокость. Я с раскаянием говорила Хани:
— Это просто сплетня. Это не правда. И, во всяком случае, ты настолько красива, что, даже если бы твоим отцом был сам дьявол, — неважно, люди все равно любили бы тебя!
Хани не легко прощала: она долго дулась, переживая свои обиды. Она знала, что ее мать была в услужении, а прабабка слыла ведьмой. Но против этого последнего обстоятельства Хани ничего не имела. Это придавало ей особый ореол. Она всегда интересовалась травами и способами их применения.
Хани приехала погостить в Аббатство на время коронационных торжеств. Когда я спросила матушку, вернется ли к тому времени домой отец, ее лицо застыло, как маска, и невозможно было понять, что она чувствовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113