Она наклонилась и подняла что-то. Это была моя перчатка, которая лежала на сиденье. Она смахнула ее на пол, когда вставала, и случайно наступила на нее.
Когда она подняла ее и осмотрела, мне показалось, что она вот-вот расплачется. На вышивке осталось грязное пятно, а несколько жемчужинок раскололось.
— О, что я натворила! — воскликнула она.
— Ничего, — сказала я. — Мадам Пантон починит ее, и она будет как новая.
— Но я испортила ee! Вы были так добры ко мне, и вот как я вам отплатила за это.
— Мадам, прошу вас, — вступил в разговор Хессенфилд. — Это такая мелочь… пустяк.
— Я никогда не прощу себе этого. После того, что вы сделали для меня…
— Умоляю вас, — сказала я, — не надо так расстраиваться. Это была чудесная поездка, и мы наслаждались разговором с вами.
— Да, конечно, — добавил Хессенфилд, — и мы не сделали ничего особенного. Мы все равно возвращались в Париж.
— Как вы добры ко мне.
Хессенфилд взял мадам де Партьер под руку и проводил до дома. Там она повернулась и печально улыбнулась мне.
— До свидания, мадам де Партьер! — сказала я. — Было большим удовольствием познакомиться с вами.
— До свидания! — сказала она. Так я побывала в Версале.
Я скучала по Мэри Мартон. Может, она и шпионила за нами, но в то же самое время она была такой прекрасной воспитательницей: Кларисса расспрашивала меня о ней.
От ребенка, обладающего пытливым умом, очень трудно отделаться неубедительными ответами, а сказать правду я ей не могла. Но я не раз думала о том, как бы она восприняла своим детским сознанием всю эту мешанину из шпионов и заговоров.
Очень помогла мне Жанна, постепенно она взяла уход за девочкой на себя. Кларисса полюбила ее, и на Жанну обрушился град вопросов, на которые, однако, всегда давались удовлетворительные ответы.
С Клариссой Жанна говорила только по-французски, и девочка теперь с великолепным акцентом говорила как по-английски, так и по-французски, и порой невозможно было сказать, какой стране она принадлежит.
— Это очень ей пригодится, — заявил Хессенфилд. — Нормальному французскому языку можно научиться, только если говорить на нем с самой колыбели.
С той поры как Жанна так естественно вошла в детскую, большую часть своего времени я начала проводить с ней, что шло на пользу и моему французскому, так как по-английски Жанна не могла сказать ни слова.
Жанна была довольно симпатичной девушкой, ей только что минуло двадцать. Она поделилась со мной, что была вне себя от счастья, когда ей удалось поступить на службу в такой прекрасный дом. До этого она была очень бедна, продавала цветы, и наша служанка порой покупала у нее их, чтобы украсить стол.
— Ах, мадам, — говорила она, — это был самый счастливый день в моей жизни, когда мадам Буланжер пришла ко мне впервые покупать цветы! Правда, она была суровой… и платила очень мало: она любила поторговаться. Тогда я жила с моей семьей… нас было так много. Это печальная сторона жизни в Париже, вы не знакомы с ней, мадам. Она не для вас. Это неподалеку от Нотр-Дама… за «Отелем Дье», сразу перед Дворцом правосудия. Улицы там опасны, мадам… очень опасны! У нас комнатка на улице Мармузе… Хотя я любила те места… я часто стояла у водосточных желобов и наблюдала за текущей водой. Неподалеку там красильни, и краски их попадают в сточные канавы. Там были такие цвета, мадам: зеленые, голубые, красные… Такими же были мои цветы, ; мы частенько выпрашивали их у знатных господ, но я никогда не воровала… никогда, мадам! Моя мать сказала мне: «Не воруй, ибо эти деньги все равно не ; принесут тебе добра, и ты закончишь свою жизнь в Шатле или форте Эвек, и судьба твоя будет неописуемо ужасной».
— Бедная Жанна, у тебя была такая печальная , жизнь!
— Но сейчас все изменилось, мадам. У меня хорошая работа, и мне нравится ухаживать за малышкой.
И она ухаживала. Она рассказывала ей истории о Париже, и Кларисса зачарованно слушала ее. Каждый раз она буквально замирала от восторга, глаза ее возбужденно сверкали — ничего она так не любила, как гулять по этим улочкам и слушать рассказы Жанны.
Жанна многое знала, я чувствовала, что могу положиться на нее, и была довольна этим.
Иногда вечерами, когда Кларисса уже спала, мы сидели с Жанной и разговаривали. Родители в детстве ей рассказывали множество разных историй. Больше всего ей нравилось рассказывать о знаменитом скандале с отравителями, который потряс Париж лет тридцать назад и благодаря которому всем стали известны такие имена, как Лавуазье и мадам де Бринвильер. Особенная шумиха поднялась, когда обнаружилось, что в этом участвовало множество известных людей, и одно из подозрений пало на любовницу самого короля, мадам де Монтеспан.
Бабушка Жанны хорошо помнила тот день, когда мадам де Бринвильер привезли из тюрьмы Консьержери, где ее подвергали жестоким пыткам, на Гревскую площадь, где и отрубили ей голову.
— Это было ужасное время, мадам, и не было в Париже аптекаря, который бы тогда не дрожал в страхе за свою жизнь! В знатных домах царила смерть: мужья убивали жен, а жены — мужей; таинственной смертью гибли сыновья и дочери, отцы и матери, от смерти которых можно было получить выгоду. Париж был в смятении. Это все из-за итальянцев, мадам… из-за их таинственных ядов. У нас уже были мышьяк и сурьма… но лучшие яды всегда поставлялись итальянцами: яды без вкуса и без цвета; яды, которые попадали внутрь человека с его дыханием… Это было настоящее искусство. Люди говорили о Борджиа и, о королеве Франции, итальянке Екатерине Медичи. Они владели секретами лучших ядов.
— Жанна, — заметила я, — у тебя какой-то нездоровый интерес к этим вещам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110