— Мое почтение, славный мусульманин! — проговорил он и снова посадил на плечи парнишку; тот поспешил соскользнуть, словно по шесту с призом, непременного на народных гуляниях, и, корча гримасы, убрался в угол, куда не проникал свет трех-четырех ламп, освещавших притон.Вежливое обхождение Петруса в сочетании с его силой вызвало всеобщий восторг.Турок же машинально что-то ответил и, как утопающий, вцепился в руку Петруса; тот одним махом поставил его на ноги, однако они оказались, по крайней мере на этот раз, явно недостаточной опорой для столь сильно расшатанного монумента, и турка снова поглотила пучина.— Положительно, — проговорил Петрус, свершив подвиг, о котором мы только что поведали, — здесь многовато народа… Поднимемся на второй этаж!— Как тебе будет угодно, — отвечал Людовик, — впрочем, это любопытное зрелище.Лакей, не спускавший с них глаз с первой минуты их появления в заведении, дабы убедиться в том, что перед ним в самом деле клиенты, тотчас вмешался в разговор.— Господа желают пройти на второй этаж? — спросил он.— Да, мы были бы не прочь, — кивнул Петрус.— Вон там можно подняться, — показал лакей на винтовую лестницу.Завидев ее, каждый невольно вспомнил восхождение Матюрена Ренье в «Вертепе»:И неприступен был крутой ее подъем… Здесь и далее стихи в переводе Г.Адлера

Однако трое друзей ринулись вверх под свист и смешки масок; те и сами не знали, зачем они свистят и смеются, — верно, затем, чтобы произвести шум, который возбуждает подвыпивших и одурманивает пьяных.На втором этаже, как и на первом, зал был полон: то же скопление тел в накуренной комнате. Голые стены, как бы любопытствуя, выглядывали сквозь прорехи грязно-серых в розочку обоев; на окнах красные занавески с желто-зеленым греческим орнаментом; потолок черен.С порога было видно, что это сборище на ступень ниже того, которое только что покинули трое друзей; едва выступающее из мрака в тусклом рыжевато-белесом свете нескольких кенкетов, оно было живым образцом, явным воплощением смутных, пестрых, бессвязных мыслей, толпящихся в пьяном мозгу.— Ого! — воскликнул Жан Робер, который поднялся первым и толкнул дверь. — Кажется, преисподняя Бордье — полная противоположность аду Данте: чем выше поднимаешься, тем ниже скатываешься.— И что ты на это скажешь? — спросил Петрус.— Скажу, что это было ужасно, но становится любопытным.— Тогда давай поднимемся еще выше! — предложил Петрус.— Давай! — подхватил Людовик.И трое молодых людей снова стали подниматься по ступеням, еще более выщербленным и узким.На третьем этаже — то же скопище, та же обстановка, разве что потолок ниже, а воздух еще тяжелее и еще насыщеннее зловонными испарениями.— Ну как? — спросил Людовик.— Что ты на это скажешь, Жан Робер? — произнес Петрус.— Идем еще выше! — предложил поэт.На четвертом этаже оказалось еще ужаснее.На столах и под столами, на лавках и под лавками — всюду были человеческие существа, если только человек, опустившийся ниже скотского состояния, еще может называться этим именем.Полсотни живых существ: мужчины, женщины, дети — дремали, спали или просто лежали среди разбитых тарелок и бутылочных осколков, перепачканные соусами и облитые вином.Единственный кенкет едва освещал комнату.Его можно было принять за фонарь, горящий в склепе, если бы не глухие раскаты, вырывавшиеся из груди нескольких человек и громко свидетельствовавшие о том, что эти пьяницы — моральные трупы — еще живы.У Жана Робера замерло сердце, однако он умел владеть собой: что бы ни чувствовало его сердце, воля оставалась непреклонной.Петрус и Людовик переглядывались, готовые повернуть назад, несмотря на воодушевление одного и невозмутимость другого.Однако Жан Робер успел разглядеть, что лестница поднимается дальше, лепясь по стене, как это бывает на мельницах; он устремился вверх, по виду все более уверенный в себе (хотя на самом деле почти теряя самообладание), и призывал:— Ну, господа, вы сами этого хотели; идемте выше, выше! Он приотворил дверь на пятый этаж.Там их взору открылась комната, ничуть не отличавшаяся от нижних, однако действующие лица здесь были другие.Всего пять человек сидели вокруг стола; на столе можно было разглядеть колбасные объедки, а среди них возвышалось с десяток бутылок, похожих на кегли, но не так симметрично расставленных.Люди эти были одеты по-городскому.Когда мы говорим «по-городскому», мы имеем в виду, что на них были не маскарадные костюмы, а рубахи, рабочие блузы или куртки.Трое друзей вошли; лакей, сопровождавший их от этажа к этажу, вошел вслед за ними.Вновь прибывшие остановились на пороге, огляделись, и Жан Робер повел рукой, словно хотел сказать: «Вот то, что нам нужно».Его жест был столь выразителен, что Петрус заметил:— Черт возьми! Да мы здесь устроимся по-королевски!— И правда, — подтвердил Людовик, — не хватает только свежего воздуха.— Нет ничего проще! — подхватил Петрус. — Сейчас отворим окно.— Где господам угодно, чтобы им накрыли стол? — спросил лакей.— Там! — Жан Робер указал в угол, противоположный тому, где сидели пятеро завсегдатаев.Потолок комнаты был такой низкий, что входившие были вынуждены снять шляпу и даже после этого Жан Робер, самый высокий из троих, все равно касался его головой.— Что угодно господам? — вновь спросил лакей.— Шесть дюжин устриц, шесть бараньих отбивных и один омлет, — заказал Петрус.— Какое вино прикажете подать?— Три бутылки лучшего шабли с сельтерской, если она есть в вашем заведении.Услышав этот заказ, от которого за целое льё разило аристократией, один из пятерых собутыльников обернулся ко вновь прибывшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34