Что такое Генрих IV, которому жертвовали собой гибеллины, как не идея?
А Григорий VII, которому были преданы гвельфы? Тоже идея.
С той лишь разницей, как мы уже сказали, что первая отражает устремления аристократии, а вторая — демократии.
Итальянский дух пылок, но строг. Не в пример нашему французскому складу характера, он не признает неоправданной, безрассудной игры со смертью — его рыцарская поэма оказывается сатирой на рыцарство наравне с романом Сервантеса. Конечно, остается еще печальный гений Торквато Тассо, но Торк-вато Тассо слыл безумцем, а спросите у самих итальянцев, что им больше по душе, «Неистовый Роланд» или «Освобожденный Иерусалим», — девять из десяти ответят: «Неистовый Роланд».
В том же самом можно упрекнуть их архитектуру и живопись. Пейзажная живопись здесь почти отсутствует, как почти отсутствует описательная поэзия. Даже за городом вас окружает искусственный урбанистический мир — столь живучи в современной стране традиции древнеримского и этрусского зодчества. Жителю Средней Италии мало защиты естественных рубежей — уходящих в небо отвесных стен, возведенных самой природой, или непреодолимых потоков. Если он покидает свой мраморный дворец, то отнюдь не затем, чтоб отдохнуть душою под сенью ветвей, на ковре из мха, слушая лепет вольных струй ручейка. Нет, его опять ждут мраморные виллы и сады террасами, где вода застыла в квадратных водоемах. Посмотрите: в архитектуре Изола Беллы на одном конце Италии и виллы д'Эсте — на другом заявляет о себе та исполинская самобытность, которая встретится и в стенах Вольтерры, и в мрачных, словно высеченных из единой каменной глыбы палаццо Строцци или Питти. А если, обратившись от архитектуры к живописи, вы приглядитесь повнимательней, то обнаружите в творениях Джотто, Рафаэля и даже Микеланджело жесткую линейность контуров, присущую этрусскому искусству. Во флорентийской школе, а следом и в римской человеческая фигура почти всегда производит впечатление строгости (если не сказать сухости), присущей архитектуре, что вполне объяснимо в этих краях, где поныне пашут плугом, описанным еще Вергилием, и, как во времена, когда этот мантуанский пиит созерцал мирно жующих волов, скотину кормят не травой, а листьями и держат в загонах из боязни, как бы она не ободрала виноградные лозы и оливы.
Лишь на севере, благодаря венецианским переселенцам и врожденному изяществу у ломбардцев, человек очеловечивается.
Все в Италии строится на математическом расчете и точном знании. Прежде чем получить права гражданства, каждое слово годами обсуждается в Академии делла Круска — по-своему не менее педантичной и несговорчивой, нежели наша, — и современной итальянской литературе недостает живой разговорной речи лишь потому, что ученые позволили проникнуть в язык очень немногим новым словам. До сих пор здесь говорят «стрелять камнем» («tirare a scaglia») вместо «стрелять картечью».
Но особенно ярко проявляется этот систематичный ум в военной тактике. В руках итальянских кондотьеров война превратилась в науку, основы которой заложил Монтекукколи. Для итальянских живописцев и зодчих заниматься гражданской и военной инженерией — самое обычное дело: Леонардо да Винчи изобретает оросительные и двигательные устройства; Микеланджело руководит сооружением городских укреплений в осажденной испанцами Флоренции. Два величайших во всемирной истории полководца принадлежат Италии: Цезарь и Наполеон.
А Рим? Как можно утверждать, что он изменился? Разве его величавые, задумчивые жители, словно сошедшие с барельефов колонны Траяна, драпируясь в свои лохмотья, не те же civis rоmanus? note 4 Вы когда-нибудь видели прислуживающего либо работающего римлянина? Жена и та откажется штопать прорехи в его плаще. Он спорит на форуме, он судит на Марсовом поле. А кто чинит дороги? — Уроженцы Абруцци. Кто перетаскивает грузы? — Бергамцы. Римлянин же, как и в давние времена, просит подаяние, но, если можно так выразиться, по-хозяйски. Говорите сколько угодно о его извечной кровожадности, но не смейте за-являть, что он ослабел. В Риме, как нигде, ножу щекотно в ножнах.
Праздничный клич римлянина был «Христиан — львам!»; сегодня римлянин кричит во время карнавала: «Смерть синьору аббату! Смерть красавице-княгине!»
Покончим же раз и навсегда с этими смехотворными разглагольствованиями об итальянской вялости. Мы уже сказали: итальянец подчиняется безоговорочно не людям, а идеям.
Возьмем наиболее оклеветанного в этом отношении итальянца — возьмем неаполитанца: с поля боя он бежит и с Фердинандом, и с Мюратом, и с Франциском, так что Франциск говорил сыну (тому, что недавно скончался, а при жизни имел чрезвычайную склонность изменять мундиры своих солдат): «Vestite di bianco, vestite di rosso, fuggirono sempre» («Что в белом, что в красном — они побегут всегда»).
Да, они побегут всегда, если следуют за Фердинандом в Рим, за Мюратом — в Толентино, за Франциском — в Абруцци; они побегут потому, что им приходится следовать за человеком, потому, что они не знают, для чего им следовать за этим человеком, потому, что этот человек не олицетворяет для них никакой идеи, а если все-таки олицетворяет, то нечто принудительное или противное им.
Но поглядите, как бьются неаполитанцы, когда сражаются за свои идеи!
Шампионне на три дня застрял на подходах к Неаполю. Кто же защищает Неаполь? Лаццарони. И чем же вооружены защитники Неаполя? Булыжниками и кольями.
А когда Шампионне пришлось отступить перед превосходящими силами калабрийцев, предводительствуемых кардиналом, когда жалованье палачу выплачивалось уже не с головы, а помесячно, так много слетало тогда голов, — посмотрите, как умеют умирать в Неаполе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36