— отвечал Гильом с выражением человека, который на всякий случай поминает Господа, без особой, впрочем, надежды на то, что молитва его будет услышана.
— Что тут скажешь? — нахмурившись, процедил сквозь зубы Артур. — И кто может заставить тебя усомниться в терпении солдат, когда их командир первым подает им пример?
— Я слышал, когда шел мимо палаток, о чем шептались часовые, которым я был вынужден открыться.
— Что же ты слышал?
— Они грозились поднять завтра мятеж, ежели на рассвете войско не получит жалованья, которое они ждут уже пятый месяц.
— Мятеж! — подскочив на постели, вскричал Артур. — Мятеж? Да ты просто ослышался, Гильом.
— Нет, ваше сиятельство, я знаю, что говорю. Так вы уж будьте готовы…
— Мятеж! — не унимался Артур, презрительно усмехаясь и меряя палатку широкими шагами. — Мятеж! Любопытно было бы взглянуть! А приготовиться к этому можно только так: не выходить без меча.
— Ваше сиятельство! Не лучше ли было бы заставить крестьян подождать и выплатить солдатам хотя бы часть жалованья?
— Крестьяне поставили провиант под мое честное слово, и я сдержу его; а солдатам я должен давать хлеб, воду и оружие, и пока они сыты и им есть, чем сражаться, им не в чем меня упрекнуть.
— Но, ваше сиятельство…
— Возьми это золото, рассчитайся с крестьянами; ежели что-нибудь останется, пожалуй от моего имени несколько монет самым нуждающимся семьям и попроси их помолиться за победу короля Карла Седьмого и за спасение Франции.
Гильом бросил взгляд на хозяина, но ничего не сказал и вышел. По выражению его лица он понял, что возражать бесполезно. А Артур снова упал на постель и то ли из-за того, что давно не отдыхал, то ли потому, что совесть его была чиста, то ли благодаря сильной воле, но четверть часа спустя он уже крепко спал.
На рассвете его разбудил шум в лагере. Артур подскочил на постели, спрыгнул на пол и бросился к выходу, однако в эту минуту на пороге появился Ле Грюэль.
— Что за шум, Гильом? Что там происходит?
— То, что я и предвидел, ваше сиятельство.
— Мятеж? — вскричал Артур, хватаясь за оружие, висевшее в изголовье постели.
— Пока еще нет.
— Да что же там такое?
— Часовые не пожелали выпустить крестьян из лагеря.
— Почему?
— Часовой, охранявший вашу палатку, предупредил их, что все деньги, которые я принес, пошли в уплату за провиант, а на солдатское жалованье ничего не осталось.
— И потому… — в нетерпении подхватил Артур.
— …солдаты хотят отобрать это золото у крестьян, а те рассматривают его как законную плату и не хотят отдавать свои деньги.
— Они правы, клянусь Пресвятой Девой Марией! И я иду им на помощь!
— Не желаете ли надеть шлем, ваше сиятельство?
— Нет, нет, будет лучше, если эти болваны узнают меня издалека, и ежели кто-либо замешкается и не сразу подчинится приказу, у него не будет оправдания. Коня, Жан! Коня!
Берейтор, к которому он обратился с этими словами — а тот обязан был в любое время дня и ночи держать наготове боевую лошадь, — вложил узду коннетаблю в руки и собирался по своему обыкновению подставить ему колено; однако Артур, несмотря на тяжелые доспехи, вскочил в седло с такой легкостью, будто был в простом охотничьем костюме, и, прислушавшись и определив, откуда доносятся крики, пустил коня в галоп.
Как и сказал Гильом, часовые прознали о том, что крестьяне получили золото, и не хотели их выпускать до тех пор, пока те не отдадут им половину. Нетрудно догадаться, что подобное предложение было торговцами единодушно отвергнуто; но солдаты, предвидя сопротивление, решились взять силой то, что им не хотели отдать по доброй воле.
Крестьяне понимали, что если они доверят свои деньги солдатам, то на честный дележ рассчитывать не придется. Тогда они собрались все вместе под тем предлогом, что им нужно посовещаться, надеясь выиграть время и приготовиться к обороне. Они поместили женщин и детей в центр, составили повозки в круг, вооружились палками и приготовились отстаивать свое добро — а каждый честный коммерсант с детства деньги ценит выше жизни. Солдаты, для которых такая война — сущая безделица, готовились к ней с жестокой радостью, присущей и человеку, и тигру, когда они знают, что их жертва слишком слаба и не сможет долго сопротивляться, однако готовится сразиться и даст, благодаря этой видимости сопротивления, оправдание их собственной жестокости. И вот сбежались солдаты со всего лагеря; многие даже не знали, зачем их собрали, но они были готовы, не задавая лишних вопросов, сразиться на стороне своих товарищей против крестьян; они кричали: «Смерть! Смерть!», не ведая, чем провинились те, кого они заранее обрекали на гибель.
Вдруг в общем гомоне раздался чей-то голос:
— Коннетабль! Коннетабль!
В то же мгновение в толпе, такой плотной, что яблоку негде было упасть, произошло движение; собравшиеся потеснились, давая дорогу своему командиру; тот поскакал по образовавшемуся широкому проходу галопом и остановил коня только перед заграждениями, за которыми крестьяне, ни живы ни мертвы, ожидали своей участи. Однако при виде коннетабля они воспряли духом, отодвинули одну повозку, чтобы пропустить прибывшее подкрепление, и, бросившись под копыта коня Артура, закричали: одни — «Пощады!», другие — «Справедливости!»
— Почему вы не ушли с восходом солнца, как я вам приказывал? — спросил Артур зычным голосом, докатившимся до последних рядов собравшихся солдат.
— Часовые отказались отворить ворота лагеря, — прогудел тот, кого крестьяне выбрали своим вожаком.
Артур знаком снова приказал им расступиться и, подъехав к воротам лагеря, строго спросил часовых:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11