он прогонит ее.
Услышав этот рассказ, я страшно изумилась. Разве можно было предполагать любовную страсть в этом старом священнике, с виду таком холодном, слабом и совершенно лишенном привлекательности? Неужели он надеялся на взаимность? Неужели он вообразил, что, отвергнув герцога Савойского, я буду благосклонна к человеку, который никак не мог мне понравиться?
И все же эта новая неприятность привела меня в отчаяние; я поняла, почему аббат произносил свои красивые речи перед моим отцом: он просто не хотел выпускать меня из своих рук. Этот волк, этот лис делал все, чтобы задержать меня, и надеялся, что я брошусь в его объятия, спасаясь от других.
Он не знал, с кем имел дело.
Поразмыслив немного, я решила сделать вид, что ничего не знаю, и вести себя как прежде, а в Турине, если преследования возобновятся и я столкнусь с новым врагом, — укрыться в монастыре. Главное — приехать туда. Я притворилась больной и отказалась продолжать путешествие.
Аббат делла Скалья был очень раздосадован; он пригласил трех врачей, и каждый из них, как у Мольера, прописал свое лекарство. В одном они были единодушны: если я никак не хочу остаться в Лионе и воспользоваться их добрыми услугами, что, наверное, было бы самым разумным, мне нужно как можно скорее вернуться домой, отдохнуть и пожить в полном покое.
— Прежде всего госпоже графине нужна хорошая лодка, чтобы спуститься вниз по Роне, — сказал местный Пургон, — а затем судно, которое перевезет ее в Геную, чтобы она не устала. Таково мое мнение.
Я готова была его убить. Понятно, что влюбленный сатир немедленно согласился на подобный способ путешествия, поскольку таким образом нам пришлось бы быть вдвоем целый день, а ночью поневоле находиться очень близко друг от друга!
Напрасно я возражала, жаловалась, напрасно приказывала через слуг отправиться иным путем — аббат не пожелал уступить; нашу карету погрузили на одно судно, коляску моих служанок — на другое, и вот мы вдвоем оказались в этом огромном кузове, куда он в течение дня не допускал ни Марион, ни Бабетту.
С первой минуты, едва мы сели и устроились, едва судно отчалило, он начал делать намеки, надеясь, что я пойму их; я притворилась, что ничего не понимаю, и это заставило его выразиться яснее. Он пытался убедить меня, что я должна полюбить его не для собственного удовольствия, а только ради него, но это и в моих интересах; и он рисовал ужасающую картину ожидавшей меня жизни, если я откажусь от его предложения, а если соглашусь на него — напротив, обещал все, что моей душе будет угодно.
— Вы ненавидите герцога Савойского, — говорил он, — желаете вернуться во Францию, и ваша воля будет исполнена. Если хотите, обещаю увезти вас, и немедленно; мы сейчас же поедем в Париж, и оттуда я постараюсь так отчитать невестку и племянника, что они и не подумают беспокоить нас.
— Значит, вы это можете?
— Могу ли я?! Вы, наверное, забыли, что меня уважают, чтят и боятся во дворце ди Верруа, что у меня немало богатств, которые ваш муж и его мать были бы счастливы прибрать к рукам. Громко взывая к их чести, я заставлю их прислушаться к моим словам, а если они воспротивятся мне, то навлекут беду на свою голову.
— Но, поскольку вы все можете, сударь, почему отказали в помощи моему отцу?
Он на минуту растерялся. Вопрос был поставлен слишком прямо. Но очень скоро аббат пришел в себя.
— Как же я мог согласиться на разлуку с вами? Мог ли я отпустить вас одну и так далеко? Видно, вы не знаете, что такое любовь, хотя утверждаете, что любите своего ничтожного супруга, у которого даже не хватает ума заметить ваши чувства и ответить на них.
Я не прерывала его, позволяла давать обещания, угрожать, не придавая значения ни тому ни другому; когда он высказался, я устроилась поглубже в карете, закрыла глаза и, едва обернувшись к нему, сказала:
— Доброй ночи, сударь! Я буду спать.
— Как это спать?! Так вот как вы отвечаете на мои слова?
— Сударь, во сне все забывается, а в настоящее время самое большее, что я могу сделать для вас, — забыть то, что услышала. В противном случае мне пришлось бы отвечать вам совсем иначе, но уважение, которое внушают мне ваш возраст, достоинство и положение, не позволяет мне этого. Однако не пытайтесь возобновить прежний разговор, ибо мое терпение во второй раз не выдержит подобного испытания.
Никогда еще мне не приходилось наблюдать подобной ярости. Аббат побагровел так, словно его вот-вот должен был поразить апоплексический удар; он уничтожил бы меня взглядом, если бы глаза способны были убивать, и снова стал угрожать мне с чисто итальянской горячностью, затем, неожиданно смягчившись, бросился к моим ногам, плакал, рыдал, уверял, что умрет от тоски, если я оттолкну его, просил прощения зато, что позволил себе выражения, о которых теперь сожалеет, уверял, что он мой раб и что малейшее мое желание станет для него высочайшим законом. После этого он позволил себе несколько нелепых выходок, объяснимых и простительных для человека, охваченного безумной страстью, но для шестидесятилетнего старца недопустимых, ибо в этом случае они обретают удивительное свойство — становятся смешны. Меня душил смех, и я не сдержалась, расхохоталась в лицо этому старому распутнику; я смеялась от души и так весело, что, наверное, умерла бы, если не выплеснула бы свои эмоции.
Аббат бросил на меня более злобный взгляд, чем прежде, но я не успокоилась, а, напротив, засмеялась еще громче и сильнее, не сдержав своих чувств. Наконец, превозмогая себя, я решила ответить ему, но так, чтобы у него не возникло нового искушения соблазнять меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146