Секунды бежали. Стеклодув, до синевы бледный, все топтался и бормотал, зато прочие конкурсанты кувыркались, выдували пузыри, мяукали, грызли вены, визжали, завязывались узлом. Лаборантка стремительно теряла внимание публики – ее голые формы успели примелькаться.
– Это она не рассчитала, – с сочувствием сказал папа. – Это как бег на длинную дистанцию: нельзя выкладываться сразу…
– Осталось пятьдесят секунд! – выкрикнула девушка-ведущая.
Тогда художник-оформитель, чувствуя, что победа ускользает, с криком расстегнул комбинезон, принял величественную позу и принялся мочиться с платформы вниз, с небывалым искусством изображая известный всему городу фонтан. Струя плясала в свете прожекторов, струя была длинная-длинная, взгляды-лучики заметались в смятении. Мама зашарила на, диване в поисках дистанционного пульта:
– Еще чего! Фу, докатились…
– Выиграет, – философски заметил папа. – Да не переключай, он сам собой сейчас иссякнет…
– Браво! – визжала девушка-ведущая. – Наш Евгений выигрывает конкурс! Еще тридцать секунд, и…
Мастер-стеклодув, до того вроде бы не принимавший участия в конкурсе, вытащил откуда-то тюбик, как показалось Лидке, одеколона и зачем-то облил свой комбинезон.
– А говорят, никаких аксессуаров, – с осуждением заметил папа. – Снимут его с дистанции за нарушение правил.
– А ему и так ничего не светит, – сказала мама.
– Ну же, ребята! – ведущая прыгала, рискуя сломать высоченные каблуки. – Еще двадцать пять секунд и…
Стеклодув вдруг вскинул руки над головой:
– Смерть! – Голос у него был, как скрежет железа по стеклу. Сорванный и одновременно сильный, пробирающий до костей. – Смерть! Всем! Девятого… июня…
У стеклодува была актерская дикция, во всяком случае каждое его слово слышалось совершенно отчетливо. До последнего звука.
– Девятого июня… скоро! Так будет со всеми!
Публика возмущенно загудела, но стеклодув уже молчал. В руках у него появился предмет, знакомый Лидке по тысячам раскладок, ларьков и лавчонок. Дешевенькая зажигалка; Лидка не успела ни вдохнуть, ни выдохнуть. Посреди студии взметнулся живой факел.
– А-а-а!
Воя и прыгая в огне, стеклодув скатился со своей тумбы. Опрокидывая стулья, вскочила с мест публика.
– Покиньте! Студию!
– Пожар! Пожар!
– На помощь!
– Помогите!
– Отключите!…
Операторы и не думали прекращать съемку – наоборот, все камеры жадно уставились на горящего человека. Звук тоже не отключили вовремя, и Лидке казалось, что сквозь треск и вопли доносятся все те же слова – «девятого июня», «смерть».
У призового автомобиля погасла фара, выбитая упавшей железной стойкой. Перед выходом из студии возникла давка. Падали на пол и гибли под каблуками лазерные кепки-указки. Живой факел катался по студии, опрокидывая штативы и стулья, налетая на мониторы, и в каждом мониторе была одна и та же картинка – человек в огне…
Сквозь толпу зрителей прорвались люди в форме, с огнетушителями. В пляшущий факел ударили с разных сторон тугие пенные струи.
«Девятого июня…» – в последний раз померещилось Лидке.
И экран померк. Через мгновение темнота сменилась рекламным роликом, а в следующее мгновение мама, нашарившая наконец-то пульт, погасила экран.
Некоторое время в комнате стояла тишина.
– Вот это да, – сказал брат, стоявший, как оказалось, за спинкой Лидкиного кресла.
– Чего там? – сонно спросила из кухни сестра.
– Ты, Янка, такое пропустила…
– Спать! – сказала мама так, что Тимур осекся.
Взведенный мамин голос будто порвал в Лидкиной голове натянутую пружину – Лидка заревела.
Сквозь слезы она слышала, как чертыхался папа, как причитала Яна, как увещевала их всех мама; Лидке под нос сунули вату, провонявшую отвратительным запахом, потом дали выпить капель, потом, отчаявшись, надавали по щекам. Мышцы живота болели от всхлипываний: девятое июня, прыгающий в огне человек, девятое июня…
Потом Лидка долго лежала в постели, не выпуская маминой руки, и слышала, как в соседней комнате отец грозится выкинуть «ящик» в окно. Потом постепенно пришел сон, глубокий и черный, без сновидений…
Глухой ночью семья проснулась от ее крика.

Глава первая

У историка Михаила Феоктистовича была странная манера читать лекции. Он то вещал спокойно и внятно, то вдруг напрягался, повышал голос, выкрикивал резко, едва ли не зло. «Как будто ему наступили на хвост», – говаривала Лидкина сестра Яна. И Лидка тогда воображала, что за кафедрой, скрытый от чужих глаз, лежит колечком лекторский хвост – длинный и ребристый, будто шланг от пылесоса. И чья-то безжалостная нога в ботинке наступает на него, и тогда Премудрый Фео выкатывает глаза:
– Правление Временного собрания закончилось в ночь на третье декабря! Сто двадцать человек были арестованы и, вероятно, казнены. В то время массовые репрессии…
Лидка рисовала человечков. Одного за другим; с начала лекции их было уже девять. Их могло быть больше, но Лидка очень тщательно прорисовывала детали, кармашки на штанах, шнурки на ботинках.
Седьмое октября. Седьмое. Среда. До девятого июня, тоже среды, остается ровно восемь месяцев.
Восемь. Мурашки по коже! Вчера вечером родители в два голоса бубнили на кухне, думая, что Лидка их не слышит: «Позволять смотреть телевизор после десяти часов… Даже в субботу… Недопустимо! Твой либерализм… Десять часов – в кровать! Все!»
В последние дни мама нервничает больше обычного. Во вчерашних «Ведомостях» большая статья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22