Наоборот.
– А деньги? Что, деньги тоже не нужны? Банки, банкиры, ценные бумаги,
биржи…
– Видишь ли… я могу уничтожить все светофоры в городе, все дорожные
знаки и заменить их собой, своими советами-предписаниями. Я могу… надо
ли? Нет, пусть отработанный механизм вертится, я могу оптимизировать
его, ну и, разумеется, исключить злоупотребления. Так что… если со
временем система отомрет – я не буду ее оплакивать. Но сносить ее
специально – нет, не буду.
– Стало быть, ты не хочешь быть нянькой при человечестве? Вообще,
какую степень свободы ты предполагаешь нам оставить? Убить кого-то или
покончить с собой обыватель не волен. А обругать? А выбрать профессию, к
которой, по твоему мнению, не способен? А жениться на стерве? А украсть
кошелек?
Пандем забросил в озеро новую порцию булки. Утки не поддавались
счету: прежде их было, кажется, четыре, а теперь не то шесть, не то восемь.
– Жесткое ограничение одно: жизнь до глубокой старости. Чуть менее
жесткое ограничение – свобода и благополучие тех, кто вокруг. То есть
женись на стерве, если стерва не против. Выбирай профессию какую хочешь.
Что до кошелька… вероятно, мы договоримся все-таки до необходимости
уважать окружающих. Не только собственность…
– Кстати, да, собственность! Если у кого-то в сарае спрятан ресурс,
позарез необходимый обществу…
– …Взламывать сарай не будем. Договоримся, а если хозяин ресурса
решительно заупрямится – что же, не будем настаивать. Найдем какой-то
другой ресурс, а хозяину пусть будет стыдно…
– “Стыдно” – это наказание? Вообще, какие наказания нас ждут?
– Провоцируешь? – Пандем улыбнулся. – Никаких. Только те, которые ты
сам готов на себя наложить… Лишить себя воскресной сигареты…
Утки нажрались, но уплывать не спешили.
– Хорошо… А как давно ты есть? Было ведь время, когда тебя не было?
Был момент твоего рождения?
– Нет, – Пандем стряхнул крошки с рукава. – Я не родился и не пришел,
я – возник. Время, когда меня не было, оставило по себе совокупность
знаков. Я вижу их в земле, в живых и мертвых языках, в твоем лице…
– Скажи… – Ким запнулся. – А… повернуть время вспять?
– Сейчас – нет. Потом – наверняка.
– А воскресить мертвого?
– Да. Но зачем? Мертвых будет не так много.
– А летать?
– А ты хотел бы? – Пандем улыбнулся.
Ким почувствовал, как скамейка уплывает из-под него. Как он
поднимается, будто в детском сне, и зависает в плотном упругом воздухе.
– Руками маши, – сказал Пандем снизу.
– Вер…ни, – проговорил Ким. И скамейка вернулась на прежнее место.
– Страшно? – спросил Пандем. Ким судорожно, по-куриному кивнул.
– Весь твой опыт говорит, что меня не бывает, – мягко сказал Пандем.
– Это естественно. Ты привыкнешь.
В церкви пахло весной, воском и ладаном. Огоньки свечей завораживали,
люди казались темными силуэтами, донными рыбинами в прозрачной холодной
воде – каждый сам по себе, каждый наедине с собой.
Ким долго, вопросительно разглядывал светлые лица под золотыми
нимбами. Неумело перекрестился; стоявшая рядом старушка заворчала с
осуждением. Не дослушав ее инструкций, Ким тронул Пандема за рукав и
двинулся к выходу; заскорузлые ладони нищих протянулись, как листья. Ким
выгреб мелочь из кармана и положил по монетке на каждую ладонь.
Под солнцем было почти жарко. Всюду, где только имелась свободная от
асфальта земля, зеленели ростки и стебли, и первый одуванчик – на
безопасной короткой ножке, но вызывающе желтый – выглядывал из-под
церковной ограды.
– Скажи… – начал Ким. – Скажи, столько народу во всем мире надеются и
ждут… Почему ты явился ко мне? Который не ждал? Которому тебя не надо?
– Они ждут не меня, – тихо отозвался Пандем. – Это было бы нечестно.

* * *

“…Итак, я собеседник. И единственная причина, по которой я стану
вмешиваться в мозг напрямую, – психическое расстройство, не поддающееся
иной коррекции”.
Ким сидел в вагоне метро, в самом углу. В темных стеклах отражались
люди, читающие, дремлющие, глазеющие по сторонам, висящие на брусьях
поручней либо вольготно развалившиеся на дерматиновых диванах; напротив
Кима сидела пухлая растрепанная блондинка, увлеченная пухлой
растрепанной книгой, и в окне за ее спиной Ким мог видеть собственное
лицо. Стекло было кривое, а потому глаза и лоб Кима казались
гротескно-огромными, как в страшном мультфильме.
“Хорошо. Что будет с теми, кем забиты тюрьмы и колонии? Как ты видишь
их будущее – тех, кто был осужден на пожизненное, допустим, заключение?
За убийства, поджоги, изнасилования? Где им место в твоем мире?”
“Там же, где и всем. Наказанием им будет раскаяние, и уверяю тебя,
оно гораздо более действенно, нежели тюрьма”.
“Ты наивный! Господи, ты с такой властью – такой наивный!”
Ким видел в зеркале темного окна, как шевелятся его губы и как нервно
блестят глаза. Как сухая старушка, сидящая рядом и тоже отраженная
стеклом, раз и другой на него косится.
“Ты не веришь в совесть?”
“А кто будет совестью? Ты? Жужжание пчелки в большой бритой голове:
убивать нехорошо? Как тебе не стыдно? Так?”
“Нет, Ким… Ты забываешь, что я – это каждый из них. Я вижу их
изнутри. Каждое колебание, каждое хотение и каждый страх. Каждая минута
памяти. Мир, который они видят не так, как ты. Их мир иерархичен, и для
начала я просто займу верхнюю ступеньку. А потом… Кое-кому мне удастся
вправить вывихнутое представление о жизни, прочих сделаю по крайней мере
безопасными для окружающих”.
“Только словом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17