Эн протянул ей жгут из простыни. – Вот, закуси его и подтяни колени к животу.
Дженевра почти бессознательно закусила жгут.
– Вы не дадите умереть моему ребенку, правда? – выдохнула она. – Не дайте ему умереть!
Доктор не ответил. Одну руку он прижал к ее раздувшемуся животу, другую держал наготове у влагалища.
Сестра Мария Луиза застонала и опять схватилась за спинку кресла, уронив на пол цилиндр доктора. Она придерживалась твердого убеждения, что было бы гораздо более по-христиански позволить Дженевре умереть, чем подвергать такому позору и унижению. Когда сестра Иммакулата принимала роды, роженица всегда была пристойно прикрыта просторной рубашкой. Если сестра Иммакулата хотела посмотреть, как продвигается дело, или принять ребенка, когда он, наконец, появлялся на свет, она всегда заглядывала под рубашку. Она никогда не обнажала ноги и живот роженицы, это считалось верхом неприличия.
Дженевра уже больше не стеснялась. Она не чувствовала ничего, кроме нечеловеческой боли во всем теле. Эта боль превосходила границы возможного. Но когда доктор ввел руку в шейку матки, Дженевра закричала зверем.
Сестра Мария Луиза упала в кресло, закрыла глаза и начала молиться.
Дженевре казалось, что ее раздирают, разрывают на части, выворачивают наизнанку. Когда доктор вынул руку, Дженевра, как во сне, увидела, что она вся в крови. Пытаясь не потерять сознание, она не отрывала глаз от доктора. Она видела, как он что-то сказал сестре, как достал из баула блестящий металлический предмет, как опять подошел к ней.
Сестра Мария Луиза трясущейся рукой прижала к ее лицу эфирную маску, и это было последнее, что видела и чувствовала Дженевра. Потом сознание ненадолго вернулось к ней. Дженевра услышала крик младенца, она с трудом повернула голову, чтобы разглядеть его, и почувствовала, как горячая волна захлестнула ее. Она поняла, что умирает, что ей не суждено не только вырастить своего ребенка, но даже взять его на руки, уже никогда, ни при каких обстоятельствах не суждено встретиться с Александром. Понимание это было страшно. Из последних сил Дженевра приподнялась на подушках и обреченно позвала:
– Александр! Александр!
Потом спокойно и четко произнесла:
– Саша, назовите мальчика Сашей!
– Хирургическое вмешательство было неизбежно. Иначе умерли бы оба – и ваша дочь, и ребенок. – Настоятельница произнесла эти слова с явным неудовольствием. Случившееся было настоящей катастрофой. Из-за каприза доктора открыли окно, нечеловеческие крики Дженевры Гудзон разносились далеко вокруг, их слышали и в трапезной, и в приюте, слышали и последнее имя, которое она выкрикнула перед смертью. Сестра Мария Луиза наивно решила, что Дженевра хотела, чтобы одним из имен ребенка было имя Александр. Настоятельница не стала разубеждать ее, но сама не разделяла этого мнения. Дженевра Гудзон перед смертью выкрикнула имя любовника, это было непростительным нарушением приличий.
– Я хочу видеть дочь, – глухо сказал Уильям Гудзон. Комнату тщательно отмыли. Запах эфира полностью выветрился, но в воздухе еще витал слабый запах карболки.
Дженевра лежала на той же кровати, где умерла и которая теперь служила ей смертным одром. На ней был надет ситцевый саван, руки набожно сложены на груди. Сестра Мария Луиза попросила разрешения срезать в саду розу и вложила ее в скрещенные руки Дженевры.
Уильям посмотрел на дочь. При их последней встрече она нежно коснулась его лица и сказала, что любит его. А он промолчал в ответ. Не сказал, что, несмотря на весь позор, который она навлекла на них обоих, он любил ее так же, как прежде. Он не назвал ее тогда ни своей душенькой, ни своей кошечкой. А теперь поздно. Ее убил ублюдок Александра Каролиса.
– Вы хотите видеть ребенка? – спросила настоятельница позже, когда они вернулись к ней в приемную и закончили обсуждать все вопросы, связанные с перевозкой тела и захоронением его на семейном кладбище Гудзонов в Йоркшире. Уильям глубоко вдохнул, кровь отхлынула от его лица. Не дожидаясь ответа, настоятельница позвонила в колокольчик. Она прекрасно знала, что он не хочет видеть ребенка, но, в конце концов, это же его внук. Поскольку случившееся причинило ей немало неудобств, она считала, что и он вполне может пережить несколько неприятных мгновений.
– Нет, не хочу, черт побери! – рявкнул Уильям, но было уже поздно. Сестра Мария Луиза уже появилась в дверях с ребенком на руках.
Настоятельница стояла за столом, длинные рукава ее одеяния скрывали сложенные на животе руки.
Услышав богохульство Уильяма Гудзона, она возмущенно всплеснула руками. Потом, опершись широко расставленными пальцами о стол и обретя равновесие, она, не скрывая злорадного удовлетворения, произнесла:
– Ваш внук, мистер Гудзон.
Уильям Гудзон резко развернулся, его ноздри гневно раздулись, глаза горели. Сестра Мария Луиза прислонилась к косяку и замерла, напуганная его гневом. Ребенок у нее на руках был завернут в белую шерстяную шаль, он спал. Уильям заметил хохолок черных блестящих волос, таких же, как у Александра Каролиса, не английских, а среднеевропейских. Несколько невыносимо долгих секунд Уильям стоял неподвижно, словно прирос к полу, затем грубо оттолкнул сестру Марию Луизу с ее ношей и выскочил в коридор, стараясь как можно быстрее и подальше уйти от своего незаконнорожденного внука.
Минутой позже сестра Мария Луиза и настоятельница услышали, как захлопнулась за ним тяжелая входная дверь. Настоятельница облегченно вздохнула и опять спрятала руки в просторные рукава своего одеяния.
– Отнесите младенца в приют, – ровным голосом сказала она все еще не пришедшей в себя сестре Марии Луизе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160