Подавали двенадцать блюд, и гостей тоже должно было быть двенадцать, а заканчивался ужин ровно в полночь шампанским – поднимали бокалы за начало рождественского дня и рождение младенца Иисуса.
Если повезет, он возвратится в Бенисон к пяти утра.
Вэл испытывал глубочайшую симпатию к баронессе и ее сыновьям. Их присутствие в Новом Орлеане было просто даром небес. Даже когда у Вэла не было времени повидаться с ними, он знал, что где-то рядом находится частица Парижа. И тогда он меньше тосковал по Франции.
Но он проклинал себя за то, что согласился провести с ними сочельник. До отъезда в Чарлстон оставалось столько дел! А под маской беззаботного прожигателя жизни Вэлу приходилось скрывать постоянно грызущую его тревогу за предстоящее плавание, за каждый его этап, за возможность провала всех его тщательно продуманных планов.
Еще больше он злился на себя и на Микаэлу за тот портрет, который она хитростью навязала ему. Придется позировать Ринку в понедельник и вторник – в самый сочельник.
Мэри видела, как Вальмон прибыл на утренний сеанс к Альберту Ринку в понедельник. В этом не было ничего неожиданного – Ханна предупредила ее, что Вэл приедет.
– Мэри, Альберт так волнуется! Можно подумать, что он будет писать портрет с самого президента Филмора.
Мэри подумала, что у Вэла усталый вид и он явно не в духе. Она отошла от окна, прежде чем он успел заметить ее. Она тоже устала, но поддаваться усталости не могла – ее ждало шитье.
– У вас несколько утомленный вид, мистер Сен-Бревэн, – сказал Альберт Ринк. – Когда захотите ненадолго присесть, скажите мне.
Вэла раздражали нервозные, подобострастные манеры Ринка. Он хотел, чтобы тот не прерывал работу и побыстрее покончил с портретом. Он начал говорить нечто в этом роде, но тут заметил, что рука художника дрожит, с кисти брызгами разлетается краска, а глаза блестят самым подозрительным образом. Господи, что же это такое – артистический темперамент по-американски? Неужели этот несчастный сейчас бросится ему на грудь и разрыдается? В таком темпе портрет не будет закончен никогда.
Вэл заговорил самым спокойным тоном, как говорил с напуганными лошадьми:
– У меня несколько друзей в Париже занимаются живописью. Никто из них особо не блещет, но тем не менее я им ужасно завидую. Мне кажется просто чудом, когда из цветовых пятен проступает дерево или лицо. По-моему, писать людей сложнее всего. У каждого собственное представление о том, как он выглядит, и оно редко совпадает с тем, что видят другие, глядя на этого человека.
«Должно сработать, – сказал Вэл про себя. – Теперь он знает, что я не рассчитываю, чтобы этот чертов портрет был похож. Мне лично все равно – пусть нарисует хоть воздушный шарик с двумя точечками вместо глаз».
Рука Альберта наносила уверенные, быстрые штрихи.
Вэл улыбнулся.
– Мистер Сен-Бревэн, вы хотели бы улыбаться на портрете?
Вэл хотел бы послать Ринка ко всем чертям. Но ограничился замечанием, что ему предпочтительнее было бы без улыбки.
Альберт кашлянул. Это означало, что он собирается заговорить.
– Я согласен с вами насчет портретов. Это самое трудное. – Он помолчал, а затем выпалил решительно и откровенно: – Я тоже не великий мастер, как и ваши парижские друзья. Лица мне удаются, пожалуй, хуже всего. Но за картину, на которой изображена ваза с апельсинами, никто не хочет платить. По большей части люди мечтают себя увековечить… Извините, я не хотел вас обидеть, я знаю, что баронесса уговорила вас позировать мне, у вас этого и в мыслях не было. Я вам сочувствую и очень хорошо понимаю. Однажды в Филадельфии она заговорила со мной, и я опомниться не успел, как оказался в Новом Орлеане, в такой дорогой квартире, каких в жизни не только не снимал, но и не видел. – Альберт ухмыльнулся. – Она неподражаема. Никогда не пожалею, что познакомился с ней, если, конечно, не умру с голоду.
Вэл решил, что Ринк не так уж плох. С ним стоило познакомиться.
– Вы уроженец Филадельфии?
– Нет, я родился в поселке при большой дороге. Такой маленький поселочек, что у него и названия-то не было. Учился в Филадельфии. Мы с Ханной сэкономили немного денег, и несколько месяцев я мог брать уроки. Мне всегда хотелось писать лучше. Я чувствую, что вижу мир глазами художника, но не могу изобразить то, что вижу. Должно быть, я слишком тщеславен.
– Или слишком скромны.
– Нет. Скромностью я никогда не отличался. Во всяком случае, мне так говорили. – Альберт усмехнулся и принялся смешивать краски на палитре.
– По-моему, скромность – это та добродетель, которую сильно переоценивают, – сказал Вэл. Беседа начинала ему нравиться.
Альберт любил поговорить. Особенно об искусстве и о себе. Благосклонность Вэла открыла шлюзы.
Вэл позировал два часа, опершись локтем на срезанную колонну с каннелюрами, которую Альберт избрал в качестве достаточно классического атрибута. Он многое узнал о жизни Альберта и о его надеждах на будущее. Понял он, и почему Альберт никогда не станет знаменитым художником, несмотря на все свои устремления. Дело было вовсе не в том, что он не мог писать, как ему хотелось. Мастерство могло прийти со временем. У Альберта не было вкуса.
– Например, возьмем ту девушку, которая работает с Ханной в магазине, – сказал Альберт. – Пожалуй, я один из немногих, кто внимательно смотрел на нее. Большинство сказали бы, что она почти дурнушка. Но я смотрю глубже. Эта девушка, ее зовут Мэри, у нее волосы и глаза цвета хереса. В глубине глаз сияет золотой огонек, и волосы отсвечивают золотом, когда на них падает свет. Я хотел бы написать ее, написать так, как я ее вижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172