Весь живот был в багровых полосах от сдавившего его корсета, которые она стала с наслаждением расчесывать, пока на коже живого места не осталось. Затем застегнула пояс трико, погасила свет и прошла в спальню.
Гидеон сидел на кровати и курил сигару с таким видом, словно он хотел запустить этой сигарой Лавинии в лоб.
Матрас был высоким, и Лавиния всегда была под прицелом, когда взбиралась на него.
— Тебе обязательно надо курить эту мерзость здесь? Воняет горелым дерьмом.
— Это моя спальня, Лавиния! И я буду курить здесь, если мне так захочется!
Она плюхнулась на кровать со своего края, повернувшись к мужу спиной и натянув простыню до самой шеи, хотя было так жарко, что у нее даже ноги вспотели. Но она все же не решалась лечь поверх простыни. Каждый раз Лавиния проделывала это, когда ее муж делал что-нибудь ей назло или лез не в свое дело, и всякий раз она задавалась одним и тем же вопросом: когда же ему это надоест окончательно?
А Гидеон продолжал дымить своей сигарой, хотя и знал, что жена не переносит запах табака, но ведь она одержала верх над ним сегодня вечером, а уж этого, простите, он никак стерпеть не мог.
«Все идет как надо, — подумала Лавиния, — двоим можно играть в одну и ту же игру».
— Я полагаю, Гидеон, что тебе надо знать о том, что миссис Шмитт отказалась работать у нас, если Харкен будет уволен, поэтому я разрешила ему тоже остаться на кухне.
За ее спиной муж разразился кашлем:
— Ты… разрешила… чтo?
— Я сказала Харкену, что его увольнение отменяется. Если этим можно удержать миссис Шмитт — пусть остается.
Ой схватил ее за плечо и опрокинул навзничь:
— Только через мой труп!
Бросив на него свирепый взгляд, Лавиния подтянула простыню.
— Ты издеваешься надо мной, Гидеон. Ты сделал из всех нас посмешище, устроил скандал посреди званого ужина, и все потому, что никто не может тебе и слова поперек сказать. А между тем только таким образом я еще могу сохранить лицо перед нашими друзьями. Ведь наша прислуга тотчас же все расскажет людям Дювалей, а те в свою очередь — дому Туфтсов, и скоро уже все будут знать, что Лавиния Барнетт не хозяйка в своем доме. Поэтому пусть миссис Шмитт и Харкен останутся, но если ты опять поднимешь бучу из-за этого и обкуришь всю спальню только из-за того, что один раз мне удалось одержать верх над тобой, я уйду в свою комнату и буду спать на кушетке.
— Еще бы, ты была бы этому только рада, так ведь, Лавиния? Тогда бы уж ты точно даже и не дотрагивалась бы до меня, даже во сне!
— Позволь мне уйти, Гидеон. Здесь страшная жара.
— Здесь всегда страшная жара, правда? Или ты страшно устала, или ты боишься, что дети или мои сестры что-то услышат. Всегда находится причина, которая тебя извиняет, правда, Лавиния?
— Гидеон, что с тобой стряслось?
В ответ он схватил ее руки за запястья, сдернул простыню и расстегнул пуговицы на поясе ее трико:
— Я еще покажу тебе, что со мной стряслось?
— Гидеон, пожалуйста, не надо. Жарко, и я очень устала.
— А мне все равно, устала ты или нет. Один раз в три месяца, я думаю, любой мужчина имеет право сделать это, а сегодня, Лавиния, как раз кончились три месяца.
Когда она поняла, что ничто на свете не сможет его остановить, она перестала сопротивляться, раскинувшись, но не как дева лесов, а как ветка орешника, у которой не стан богини, а неподвижный древесный ствол, с грубо раздвинутыми ногами, готовая покорно перенести любое бесстыдство, которое сопутствует брачным узам. В середине акта он попытался поцеловать ее, но даже сургуч не смог бы крепче сомкнуть уста Лавинии.
Закончив свой постыдный демарш, Гидеон повернулся на другой бок, вздохнул и заснул как ребенок, в то время как Лавиния осталась лежать на своей половине со стиснутыми губами и холодным сердцем.
В комнате, которую делили между собой сестры Барнетта Агнес и Генриетта, тоже стояла ширма. Генриетта присвоила себе право первой пользоваться ею, ведь это право — быть первой — было ей дано от Бога, поскольку она родилась на свет Божий раньше сестры. Ей было шестьдесят девять, а Агнес — шестьдесят семь лет, и она всю жизнь оберегала Агнес от волнений. Это было незыблемо.
— Поторопись, Агнес, и выключи лампу, я что-то устала.
— Но я должна расчесать волосы, Этта.
Агнес подошла к туалетному столику, пытаясь надеть через голову ночную рубашку. Генриетта взбила две подушки под головой, прикрыла веки и убавила яркий свет, в то время как Агнес попусту тратила время за туалетным столиком, не давая никому уснуть в комнате.
Агнес вынула из волос шпильки и начала расчесывать волосы. На свет слетелись комары и запели у нее над головой, но она не обращала на них никакого внимания. У нее были бледно-голубые глаза, красиво очерченные брови, такие же, какими они у нее были и в двадцать лет, только цвет их, наверное, изменился, если раньше они были темно-каштановыми, то теперь стали седыми. У нее было худощавое лицо и стройная фигура, которая имела свои привлекательные особенности — даже в ее весьма зрелом возрасте. Еще совсем недавно ее голос отличался нежным тембром, а в глазах постоянно вспыхивали искорки.
— Мне кажется, молодой мистер Дюваль без памяти влюблен в нашу Лорну.
— Ax, боже мой, Агнес! Ты думаешь, что все молодые люди без памяти влюблены во всех девушек, с которыми их видели вместе.
— Ну, в отношении него, я думаю, да. Ты видела, как они вместе вышли сегодня вечером на веранду?
Генриетта открыла глаза:
— Я не только видела их, я слышала, о чем они говорили. Кстати, по поводу того, что ты сказала: именно Лорна и пригласила его на веранду, и я собираюсь поговорить с Лавинией об этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130