— Вот здесь, господа.
К вечеру Ганс Штуб умело вывел судно в открытое море. Обходя прибрежные мели, он замечал путь по двум приметным соснам со срубленными вершинами. Благополучно пройдя опасные места, он повернул судно на запад и поднял все паруса.
Судно шло близко от берега, повторяя все его извилины, Ганс Штуб, как и все мореплаватели того времени, боялся потерять из виду берег, чтобы не сбиться с пути. Берег тянулся однообразной желто-зеленой лентой — на желтом песке росли высокие сосны и мелкий кустарник.
Море успокаивающе действовало на людей Федора Жареного и на него самого. Все легко вздохнули, словно наконец избавились от страшной опасности.
— Опять день с ночью смежился, — задумчиво глядя на черную воду, сказал Аристарх. — Хвали день ввечеру, а жизнь перед концом! Так, что ль, старые люди говорят? Выходит, Федор Тимофеевич, день хвалить можно — удачливо все у нас вышло.
— Этот день год на мои кости накинул, — отозвался Жареный.
— Федор Тимофеевич, — спросил кто-то, — сколь ходу отседа до Любека? Долго ли плыть будем? Мопе тихое ноне.
— Трудно наперед говорить, — ответил Жареный. — Тихо море, поколе с берега смотришь. На морскую тишь да на бабю ласку не надейся, обманчивы.
Дружинники засмеялись.
— На здешнем море, слышно, разбойники лютуют, — обратился к Жареному молодой парень с лихо вьющимися кудрями.
— Не ходил я здесь. В полуночном крае, в студеных морях бывал. Мореходы там разбойников не страшатся.
— Я про тутошних разбойников наслышан, — вступил в разговор Аристарх. — В Пльскове юрьевский купец на торгу рассказывал, будто жил кузнец-литовин, силы непомерной человек, однажды в сто лет земля таких родит. И будто попы римские его охрестить надумали: в поганстве он жил и другой веры не хотел. И охрестили: отца его и мать живьем спалили, а ему каленым железом правый глаз выжгли, на чепь посадили. Назавтрие другого глаза хотели лишить, а он чепь порвал и из ямы убег…
Аристарх посмотрел на плотно обступивших его внимательных слушателей.
— Вот этот литовин в морских братьях объявился. Сначала простым разбойником был, потом вроде как в старших ходил, а сейчас главный ватажник. На знаменьях у них, — понизил голос рассказчик, — вместо ликов святых угодников жук черный большой, и в нем, в жуковине, говорят, вся сила.
— А живут те разбойники где? — спросил кудрявый парень.
— Живут? Живут в свейской стороне, на морском острове, корабли немецких купцов стерегут, кои в Новгород с товарами правят,
— А наши, Великого Новгорода, корабли?
— И наших купцов, ежели на запад идут, не помилуют.
К полуночи с моря подул свежий ветер, судно, легко покачиваясь на небольшой волне, прибавило ходу. Палуба давно опустела. На корме два человека ворочали тяжелый руль. Помощник Ганса Штуба, высокий пожилой немец, переминался с ноги на ногу и зябко кутался в плащ.
В каюте кормщика тихо. В углу на овчине раскинулся Жареный, сладко похрапывая в предутреннем сне. За перегородкой вздыхал и покашливал хозяин.
Но вот в дверь тихо постучали два раза, потом еще два раза. Ране Штуб бесшумно, словно привидение, открыл дверь.
Три темные фигуры проскользнули в каюту и крадутся к постели Федора Жареного. Дрожа всеми суставами, прижался в углу хозяин Ганс Штуб, и кажется, его побелевшие губы шепчут: «Я честный человек, я честный человек».
Одна из темных фигур чем-то тяжелым бьет Федора Тимофеевича в голову. Купец вздрагивает и, захрипев, вытягивается.
Почти тотчас же с разных концов судна раздаются крики, слышна тяжелая возня. Отчаянно отбиваются новгородцы, сонными попавшие в руки врага. Но божьи рыцари хорошо продумали ночную атаку. Борьба быстро стихает.
Страшное зрелище представляет собой палуба «Быстрого оленя» в лучах яркого утреннего солнца. Один к одному, в лужах крови, лежат связанные новгородцы, у каждого к босым ногам привязан тяжелый камень.
Двое рыцарских слуг поднимают лежащее с края тело, не торопясь несут его к борту и, раскачав, швыряют в море.
Среди мертвых лежит раненый Аристарх, рядом — Федор Жареный. Аристарх открывает глаза, тихо спрашивает:
— Федор Тимофеевич, жив?
— Помираю, друг… — едва шевелит губами Жареный. — Сам виноват, забыл… с медведем дружись, а за топор держись… Медоварцева упредить надобно. — Жареный застонал.
— Веревку перегрызи, Федор Тимофеевич! — шепчет Аристарх. — Осилишь?
Жареный едва заметно кивает головой.
Аристарх поворачивается спиной, подставляет связанные руки к лицу Жареного.
Федор Тимофеевич грызет веревки на руках Аристарха, грызет с трудом, из последних сил.
Слуги бросают за борт еще одного новгородца, еще одного… Скоро наступит очередь Аристарха.
Федор Тимофеевич делает последнее усилие — и руки Аристарха свободны. Жареный слабо улыбается, откидывает голову — он мертв.
Аристарх целует товарища, бросается к борту, колет ножом одного из слуг и прыгает в море. Второй оруженосец, ругаясь, выпускает в Аристарха несколько стрел из лука, но стрелы летят мимо.
Глава XV. В ЛЕСАХ КАРЕЛИИ
Тихий солнечный полдень, безоблачное небо, жарко. Воды Выгозера, разглаженные тишью, казались то совсем синими, то вдруг под лучами солнца слепили глаза расплавленным серебром.
На небольшом мысочке, заросшем густым кустарником, у самой воды виднелось небольшое строение, почерневшее от копоти и времени. Рядом с избушкой высилась большая поленница дров, кучи древесного угля, и на яркой зелени трав в россыпи смолистой щепы белели свежеоструганные бревна.
На влажный песок отлогого берега чья-то заботливая рука вытащила две небольшие рыбацкие лодки, а на тихой глади залива застыла на якоре двухмачтовая, украшенная затейливой резьбой сойма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76