Все это произвело впечатление, будто здесь готовятся скорее к поединку, чем к акту вежливости.
Но вот уже оба господина вылезают из карет и шагают лицом друг к другу; то ли важность момента разогнала подагрические боли, то ли герцог совладал с ними силой воли, но шел он медленно — да и Брюлар не спешил, — но с достоинством, не хромая, даже с известной элегантностью. Затем произошел чудесный, сладостный для взора обряд взаимных приветствий: оба господина раскланиваются достойно и важно, ничуть не сгибая спины, слегка отведя назад левую руку и выставив вперед правую ногу, левую же чуть-чуть согнув в колене, и обнажают голову грациозным жестом, чтобы помахать шляпами над самой землей сначала влево, потом вправо, словно желая друг перед другом смести с дороги пыль; затем они берутся за руки и заверяют друг друга, что они совершенно ravis и enchantes, восхищены и очарованы этой встречей. После этого уж и прочие господа покидают свои экипажи и радостно спешат навстречу друг другу, и все они ravis и enchantes. Право, воды Боденского озера никогда еще не видели столько ravissement и enchantement , и в пыль линдауской дороги никогда еще не впечатывалось столько pas du courtisan , в воздухе так и мелькали великолепные перья райских цветов, украшавших шляпы господ, и золото богатых перевязей, и алость бархата, и белизна кружев.
Среди этих придворных селадонов странно выделялась фигура небритого, грязного и босого монаха в драной орденской рясе; неподвижно выпрямившийся, с окаменелым выражением сурового и худого лица, он благословил господ из свиты Вальдштейна, поспешивших к нему — сам Вальдштейн впереди, — чтобы разглядеть его поближе.
— Досточтимый отче, — заговорил с ним герцог, — я в самом деле ravi и enchante встречей с Вами и высоко ценю любезность, проявленную Вами в том, что Вы не пожалели времени, чтобы навестить по дороге мое скромное временное жилище.
Отец Жозеф отвечал:
— Сын мой, это не любезность, а обязанность, которую я, как верный слуга родины и короля, исполняю по мере своих сил и в пределах своего долга перед Господом. Слава вашего герцогского высочества и блеск ваших деяний, сын мой, не дозволяют мне пренебречь возможностью лично выразить вам свою благодарность за то рвение, с каким вы отстаиваете интересы святой нашей церкви в ее великой борьбе против отступников, и благословить ваши достохвальные усилия.
Все это отец Жозеф произнес негромким интеллигентным баритоном, ни разу не запнувшись, на французском языке, звучном, как колокол, как то самое «дин-дан-дон» из припева песенки, которую, как мы помним, он любил напевать. Так умел он говорить; Вальдштейн далеко не мог с ним в этом сравниться.
— Я смущен такой похвалой, Ваше Преподобие, — сказал он. — Однако факт — нам много есть о чем потолковать. Прошу оказать мне честь и занять место в моем экипаже.
Так и сделали; и по дороге к Меммингену выяснилось, что герцог отлично осведомлен о той ревностной агитации, какую отец Жозеф давно еще, до начала войны, проводил в пользу крестового похода против турок, стремясь убедить и привлечь к этой идее папу и правительство Франции, равно как и о том, что идея сия вдохновила отца Жозефа на сочинение длиннейшей эпической поэмы в четыре тысячи пятьсот строк, озаглавленной «La Turciade», «Туркиада», которую он закончил, когда война длилась уже семь лет и о крестовом походе на мусульманский Восток нечего было и думать. В этой неудаче, всего лишь временной, как утверждал автор в поэме, повинен сам Антихрист, который, чтобы предотвратить войну против Турции, уже готовую разразиться, раздул военный пожар в сердце Европы — в Чехии.
Ну-с, и пока карета, жарясь на солнце, мягко покачивалась по дороге от Линдау к Меммингену, герцог, этот верный слуга императора Габсбурга, известного противника крестового похода, заявил, к некоторому удивлению отца Жозефа, что до последней буквы согласен с ним, отцом Жозефом, и что его желание истребить турок ничуть не меньше, чем желание отца Жозефа. Поэмы об этом он, правда, не написал, так как стихом не владеет, и никому еще не высказывал свое величайшее в жизни желание; это, однако, никоим образом не изменяет того факта, что он, герцог Фридляндский, лелеет в душе, как высший и благороднейший идеал, мысль обнажить свой меч во имя креста против полумесяца.
Если герцог воображал, что такое его признание повергнет святого мужа в экстаз, то его ожидало разочарование.
— Рад это слышать, сын мой, — отозвался на его слова отец Жозеф. — Но, учитывая сложившиеся в мире обстоятельства, слово «идеал», употребленное вами, следует понимать как нечто такое, что возможно осуществить только в неопределенном будущем. Право же, помышлять о священной войне против турок в то время, когда миру, исповедующему истинную веру, грозит опасность со стороны Швеции, Дании, Англии и Голландии, мягко говоря, нереально и даже грешно, ибо человеку надлежит стремиться к исполнению явственных и бесспорных решений Господа, а не противиться им; в данном же случае Господь явно установил, что священный поход на неверных, сиречь на турок, следует предпринять лишь после подавления лютеранской и прочей ереси. Это, сын мой, я говорю с болью в сердце, ибо поход на турок, как вы с такой тонкостью почувствовали, действительно был и остается моей самой любимой идеей. Но что такое желание столь хрупкого и одинокого создания, как я, в сравнении с волей Божией? Неужто пустыми и бессодержательными должны стать наши слова, ежедневно повторяемые в молитвах: fiat voluntas tua ?
— Безусловно, нет, — пробормотал герцог, пораженный холодной отповедью монаха.
— Турецкому вопросу, — невозмутимо продолжал отец Жозеф, — мог придать движение и силу один лишь Пьер Кукан де Кукан, в свое время первый советник султана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139