— Я тоже возвращаюсь в Регенсбург завтра утром, — заявил племянник герцога Макс. — И мне было бы приятно, если бы вы присоединились к моему поезду.
Петр с благодарностью отверг это приглашение, ссылаясь на то, что намерен ехать очень быстро и не хотел бы никого связывать.
— Ваше рвение делает вам честь, — сказал герцог, — и отвечает моим намерениям: пускай этот капуцин видит, что достаточно ему обмолвиться при Вальдштейне хоть словечком о своей мечте или желании, как дело тотчас завертится вовсю. Я велю приготовить письмо, которое вы передадите отцу Жозефу. А теперь последуем старому доброму немецкому обычаю: давайте есть и пить вволю, не думая о том, нравится это какому-нибудь мусью французу или нет.
Поздно вечером, когда придворное общество расходилось по домам, шевалье де ля Прэри присоединился к Петру и тихо, с неудовольствием, сказал ему:
— При том, что вы питаете в отношении Вальдштейна — позвольте мне употребить ваши собственные слова, — решительно враждебные замыслы и публично называете его убийцей, — слишком уж вы старались снискать его расположение своими речами, и это меня поражает. И едва снискав сие почтенное расположение, тотчас отказались остаться при его дворе. Признаюсь, я вас не понимаю.
— Боюсь, непонимание это при вас и останется, и мне никогда не представится случай объяснить вам свое поведение, — ответил Петр. — Дело в том, что, когда завершится авантюра, в которую я бросаюсь, мне, возможно, уже не хватит дыхания, чтобы дать вам хоть какое-то объяснение.
— Почему бы вам не объяснить все это сейчас?
— Потому что я не совсем уверен, в здравом ли я уме, — отозвался Петр. — Ибо дело это столь сумасшедшее, что трудно согласовать его с разумом и истиной. Для этого мне надо прежде всего выспаться.
Но выспаться в ту ночь Петру не удалось: когда он удалился в комнату, отведенную для него, в дверь поскреблась Либуша; как было при вчерашнем ее визите в тюремную камеру, и сегодня в глазах ее и на влажных губках сладостно дрожали отблески лунного света. Долгие часы провели оба в наслаждениях и блаженстве, причем в согласии с тезисами Петра, обошлись без всяких слов. Только уж когда начала редеть ночная тьма, Либуша спросила голосом замирающим и все же полным восхищения:
— Я ждала, что ты захочешь вознаградить себя за то, чего тебя недавно лишили, — но такого я и представить себе не могла! Жаль, что уезжаешь. Увидимся ли мы еще?
Ответив, что это весьма вероятно, Петр задал занимавший его все это время вопрос, который он, по занятости другим делом, до сих пор оставлял про себя:
— Почему сегодня ты вошла в дверь, а не в окно?
Либуша удивленно округлила глаза:
— Как это — в окно? С каких пор дамы являются к любовникам через окна?
Петр рассердился:
— Так ты отрицаешь, что вчера влезла ко мне в камеру через окно, обернувшись кошкой?
— Об этом я ничего не знаю.
— И что ты бежала из Кемптена в повозке зеленщика, тоже в облике кошки?
— И это мне неизвестно.
— Неизвестно даже то, что ты весь город свела с ума пляской святого Витта?
— Зачем бы мне это делать?
— Чтобы задержать мою казнь до приезда шевалье де ля Прэри, — терпеливо объяснил Петр.
— Да ведь это было бы глупо, — возразила Либуша. — Казнь назначили на десять часов, стало быть, времени хватало.
— Не будем об этом говорить, — вздохнул Петр. — И прости, что я так глупо спрашивал.
— Запомни первый и основной принцип посвящения, — сказала Либуша. — Даже если когда-то что-то и случается не так, как мы считали бы естественным, то в конце концов все можно объяснить самым обыденным образом. Поди, спроси жителей Кемптена: с чего это у них волдыри на ногах? «А оттого, что мы долго стояли на жестких камнях», — скажут они. Говоришь, я превратилась в кошку? Смешно; тебе что-то снилось, милый. И ты видел кошку в повозке зеленщика? Вот уж чудеса! Но, быть может, ты думаешь, что я бежала из Кемптена, бросив все свое добро, из опасения, что меня схватят и сожгут как колдунью? Но кто докажет, что я говорила неправду, утверждая, будто на меня напали грабители? Каждый имеет полное право верить в колдовство и чары, но с таким же правом можно и не верить. Что так, что эдак — одно на одно и выходит.
Потом Либуша задремала, а когда проснулась, на дворе был уже белый день. Место в постели, где лежал Петр, оказалось пустым, а сам он — за горами, за лесами.
МУДРОСТЬ ОТЦА ЖОЗЕФА
Сейм курфюрстов, как мы знаем, проходил в Регенсбурге, древнем дунайском портовом городе, помнившем времена кельтов — тогда он назывался Радасбон, а в римскую эпоху Casta Regina; этот тесный, зажатый древними стенами город, с узкими домами и кривыми улочками, привлек куда больше приезжих, чем насчитывалось его жителей, а именно тысяч до двадцати пяти. Помимо герцогов, графов и князей, тайных советников, генералов, иностранных дипломатов, епископов и кардиналов там были карьеристы, стремившиеся войти в контакт с людьми влиятельными и могущественными; их полно всюду там, где что-нибудь происходит. Вслед за ними в Регенсбург потянулись бесчисленные толпы авантюристов и бродяг неопределенных намерений и целей, приживалов по призванию, потаскушек и сводников, нищих, калек, торговцев мазями и снадобьями, бродячих музыкантов, шулеров, наемных убийц, гадальщиков по картам и по руке — все высокой квалификации; далее — продавцов памфлетов, реликвий, ладанок, четок, равно как и прочей подозрительной швали, так что город жужжал словно переполненный улей.
Все это, естественно, породило страшный квартирный кризис. Только самые высокие и знатные нашли прибежище во дворце епископа или по монастырям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139