Своей красивой рукой она слегка, как дыхание, коснулась его пробора. Он почтительно склонил голову.
— Из всей моей свиты никто не способен на подобную кражу. Кроме моей камеристки никто не знал о бриллианте. Но солдаты бродят по всему дому, ни с кем и ни с чем не считаясь… Кобылинский больше не вправе распоряжаться собственной властью. Вся власть у комиссаров Панкратова и Никольского.
Бренкен коротко кивнул головой.
— Большевики приобретают все большее и большее влияние. Назначение комиссаров тоже дело их рук. Ваше величество не видели князя Сулковского?
— Да, — с живостью ответил царь, ходивший взад и вперед по комнате. — Князю разрешили несколько минут поговорить с нами.
— Керенский отправил его с экстренными приказами Кобылинскому. Полковник получил предписание вплоть до применения оружия препятствовать любой попытке увезти отсюда ваше величество, кто бы ни являлся с этим приказом. И для придания вескости этому приказу я нахожусь здесь.
Воцарилась безмолвная тишина. Как царь, так и царица поняли ту страшную опасность, на которую намекал капитан. Они впоследствии узнали, что еще тогда, в Царском Селе, левый эсер Масловский предпринял попытку самостийного переворота и предъявил коменданту приказ ЦИК Советов. Масловский должен был доставить царскую фамилию в Петропавловскую крепость. Но, хотя документ был подписан также членом Исполнительного комитета Государственной Думы Н.С.Чхеидзе, в то время комендант категорически отказался выполнить приказ.
Тень Советов угрожающе пронеслась над комнатой. Снег, покрывавший землю перед окнами, внезапно превратился в сало. Дым, валивший из труб и под тяжестью тумана опускавшийся на землю, свисал с неба, как черный траурный флаг. Царица, только что еще очаровательно улыбавшаяся, как молодая девушка, потеряла самообладание и нервно и мрачно потирала руки. Царь побледнел. Черная мгла окутала всех.
Вольдемар фон Бренкен поглядел на бледный профиль императрицы. В его глазах засветилось выражение мягкости. Он относился к ней с обожанием. Только что окончив морской корпус, он вскоре после этого стал ее личным адъютантом, чувствуя себя как бы ее пажем. Он любил ее, будет любить ее вечно — любовью безгрешной, непреходящей. Он любил ее свято, он молился на нее. В имени царицы Александры Федоровны заключалось все, что Вольдемар фон Бренкен представлял себе о любви. Женская доброта и красота, замкнутая в себе нежность и жажда чистоты, которая остается и по окончании земного пути. Она была в его глазах чудом любви.
Очертания ее лица были тонкими и нежно хрупкими. Это чарующее лицо, чья душа всегда снова расцветала, не давая состариться чертам лица, имело мечтательные глаза, в которых, казалось, отражалась вся мировая скорбь. А теперь эти глаза замерзали под гнетом тоски и страдания. В них была нежность, они стремились к счастью, которое никогда не сказалось вполне. Благородная форма носа говорила о непоколебимой чистоте мышления. На этом рту, который, казалось, еще теперь улыбался, лежали тени разочарования.
Вольдемар фон Бренкен видел царицу в полном блеске императорского величия, украшенную диадемой с ожерельем из самых дорогих жемчужин царской сокровищницы на шее, сохранявшей всегда свою девичью форму, робкой и стройной, как башенка из слоновой кости. Бренкен видел царицу в ее унижении, охраняемую разнузданной солдатчиной, которая только ждала момента, чтобы отомстить за многие сотни лет рабства и угнетения. Атласная шея царицы все еще была гордо выпрямлена. Как священный цветок, она росла на божественных плечах. Шуба быстро поднималась и опускалась от дыхания этого тяжело пораженного сердца. С бесконечной тоской и сожалением взгляд офицера остановился на императрице. Аромат зимы, отблеск снега, бесконечная печаль молчания, охватывавшая комнату, — все это действовало, как невидимая рамка, возвышавшая и уносившая ее в неведомые области.
Теперь царица повернула голову. Ее взгляд встретился со взглядом преданного пажа. На секунду щеки ее окрасила едва заметная краска. Ее глаза подернулись таинственной завесой. В глубине глаз царицы показалось видение мира иного, мира, полного цветов, с золотыми небесами и сияющими рощами. Потом она поднялась, гордая, высокая и стройная.
Ее лицо было смертельно бледно, а в глазах ясно отражался испуг.
— Я боюсь, капитан, — тихо произнесла она, — да, мой страх возрастает с ночи на ночь. Разве люди в состоянии понять, что я пережила за все эти годы тайного возмущения? Я вечно жила в страхе покушения на жизнь наследника и моего царственного супруга, окруженная недоброжелательством, оплеванная искажением и ложью… и потом то, настоящее… голубой Могол не только самый драгоценный бриллиант императорской сокровищницы, капитан. Должна ли меня постигнуть судьба Марии Антуанетты?
— Ваше величество! — в ужасе воскликнул Бренкен, как бы для присяги положив руку на то место мундира, где билось его верное сердце.
Но государыня продолжала, понизив голос, в то время, как царь и великая княжна Ольга Николаевна стояли у окна, наблюдая за играющим на дворе цесаревичем.
— Какое преступление совершила Мария Антуанетта? Она якобы сказала: «если у народа нет хлеба, пусть он кушает пирожные». Боже мой, что за бессмыслица! Бессмыслица настолько большая, что просто нельзя понять, как мыслящие люди могли поверить в нее! И все же они верили в нее. Так и русские. Упрекают меня в измене и предательстве народа, который я научилась любить… Все темнее и отчетливее вырисовываются тени несчастной французской королевы и Людовика XVI.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61