Жилище мертвых являлось таким образом преддверием к жилищу живых.
Там находилось шесть трупов, а в ногах у них аккуратно стояли в ряд шесть гробов. И семьи, собравшиеся в полном составе, чтобы провести ночь подле мертвых, как требует того средиземный церемониал, без стеснения громко рыдали.
Освещение было самое скромное: зачем тратить королевское электричество, когда тот же самый средиземный церемониал заставляет самых бедных близких ставить пару церковных свечей около каждого покойника. Итак, двенадцать дымных огней плясали в тяжелом и зловонном тумане, который представляла из себя атмосфера этого места: смесь ладана, мускуса, свечного нагара и тления. Это угнетало до такой степени, что для глаз и для носа раненого, только что доставленного с поля сражения, первое знакомство с госпиталем не было весьма утешительно.
Люди, которые несли мои носилки, не преминули споткнуться при проходе об один из гробов, и прежде, чем я достиг моего собственного помещения, я едва не был предварительно – и грубо – свален в другое помещение, поуже, которое обыкновенно занимают раз и навсегда. Мертвец, зеленый в своих белых простынях, ухмылялся в полумраке, без сомнения обрадованный шуткой такого хорошего вкуса. А его близкие, болтавшие вокруг него, должно быть ради того, чтобы бдение было как можно благочестивее, завизжали от ужаса при мысли о кощунстве, едва не совершенном мною.
Прошли мимо мертвых и пришли к живым. И здесь было еще менее пышно, в особенности менее подметено. Сверх того, чувствовался жестокий недостаток в освещении: одна электрическая лампочка без абажура свешивалась с потолка, так что ничего не было видно и все-таки было больно глазам. К счастью, бесчисленные мухи усеяли стекло – и стены, само собой разумеется, и потолок впридачу – мириадами и мириадами черных точек, и сквозь эту сетку просвечивало электричество.
Что касается до четырех углов обширной впрочем залы, они терялись в самом глубоком мраке. И туда, в этот дружественный и союзный госпиталь, которого я не назову, так как не могу сказать о нем столько хорошего, сколько бы мне хотелось, туда сначала доставили нас пятерых – единственных оставшихся в живых с миноносца № 624: это было сделано, как только крейсер французско-английского флота мог высадить нас на берег.
Я был цел: ни одной царапины. Я никогда не узнал, почему господа врачи назвали меня тем не менее «раненым». Я не был ранен, я был в обмороке, в спячке, или если так вам кажется лучше, в летаргии. Я потерял сознание на курятнике, служившем нам плотом после того, как № 624 закончил свое умирание.
Позднее ко мне вернулись слух, зрение, обоняние, вся весьма сложная совокупность умственных способностей, но я оставался парализованным с ног до головы, и мое сердце казалось совсем неподвижным, притом навсегда. Словом, я до такой степени походил на мертвого, что врачи едва не похоронили меня самым исправным образом. Врачи имеют прескверное обыкновение смотреть на гробовников как на своих добрых собратьев, которым вежливость заставляет всегда и без замедления передавать всех клиентов, каких только можно передать.
Все-таки я видел и я слышал, я как раз видел, как снимали с носилок моих четверых товарищей, и слышал, как они стонали, когда носильщики, санитары-мальтийцы, сильные, но грубые, расшвыряли их по постелям. Мы все пятеро находились в одном углу, на редкость темном, и ближайшим моим соседом был мой бывший рулевой старшина Амлэн, орудийный унтер-офицер. О нем-то я и хочу поговорить прежде всего.
Менее живописный, нежели я, Амлэн не был похож на труп, но не был похож и на живого человека, по крайней мере на такого живого, который упрямо хочет жить. Мина и австрийские снаряды почти что пощадили его, но кораблекрушение меньше с ним церемонилось. Правда, это было плохое кораблекрушение. В девяти случаях из десяти тонущее судно начинает с того, что «делает оборот» – корпусом вверх, килем в воздух – затем становится вертикально, обращая к небу фортштевень, ныряя и погружаясь кормой, и затем, наконец, скользит спереди назад и тихо-тихо, без сотрясения, исчезает.
Но № 624, перерезанный посредине, не мог потонуть как все: из обоих его обломков один не имел кормы, а другой не имел носа. Поэтому все произошло грубо.
Амлэн, сброшенный с мостика на спардэк, сломал себе там прежде всего обе ноги. Затем его штурвал, сорвавшись с подставки и свалившись на него с высоты по крайней мере трех метров, проломил ему голову и придавил грудную клетку: пролом черепа, перелом двух ребер, перелом ключицы. Словом, скорее куски человека, нежели целый человек. И эти окровавленные, пораженные гангреной куски, тотчас же начали бредить, потом, весьма понятно, агонизировать. Агония даже шла полным ходом гораздо ранее, чем наши носилки прибыли в госпиталь. Как только мы очутились там, санитар, заведовавший гробами, пришел нас осмотреть, чтобы сосчитать своих возможных клиентов; увидя Амлэна, он остановился, покачал головой и без дальнейших колебаний снял с него мерку: этот раненый уже вполне стоил мертвого, и положить его в гроб было делом лишь нескольких часов или минут.
Амлэн не протестовал: он хрипел.
Я слышал, как он хрипел, сильным, глубоким, прерывистым хрипом. И я видел, как он неровными движениями своих сжатых и трясущихся рук тянул свою простыню к подбородку: классический жест, который каждый человек делает один раз в жизни, лишь один раз… за исключением чуда…
И вот в данном случае произошло чудо: Амлэн, у которого все время держалась весьма постоянная температура в 40,9° (термометр все время стыдливо вставлялся ему подмышку, в другом месте он показал бы, конечно, 42° или без малого…).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53