вы не подходите к ним, Ариэтту, Роше и их банде. Если б вы знали, какое это мрачное сборище негодяев, под штукатуркой приличия, которая сверху делает их беленькими? Роше? – Талантливый шантажист в отставке. Ариэтт? – Двойная эссенция лжеца на жалованьи. Его жена? – Лицемерная проститутка. Я во сто раз выше ставлю вашу Лизерон, которая не прячется, не обманывает никого и не претендует на уважение… Я не говорю ничего о Торрале и Мевиле: это – ваши друзья… При том, их нельзя смешивать со всей этой колониальной кликой. Они нечто лучшее – и худшее вместе с тем: ложно-направленные умы. Все равно. Я хочу вам сказать, что есть другие люди, которых вы не знаете и которых, быть может, вам было бы приятно узнать: честные люди. Их очень мало, но они все-таки есть. Хотите их видеть? Приходите ко мне. Сам я не принадлежу к честным людям…
– Нет?
– Нет! Я бандит, сударь. Я воровал, грабил, вымогал. Я наживал деньги – а эта фраза подразумевает множество гнусных гнусностей, которые в итоге дают уголовника и вместе с тем миллионера. Но именно благодаря этим гнусностям, которыми была наполнена и осквернена моя жизнь, я питаю маниакальную слабость ко всему честному. У меня, господин де Фьерс, вы не пожмете сомнительно чистой руки. Большая роскошь в Сайгоне – отказаться от подобных рукопожатий. Но я достаточно богат для того, чтобы оплатить всякую роскошь. Моя жена здесь, как и везде, принимает только порядочных людей.
– Вы не боитесь, – сказал Фьерс насмешливо, – что я буду пятном?
– Это мое дело. Приходите.
– Когда?
– Когда захочется. Блудному сыну дня не назначают. Они проходили мимо банка «Hong-Kong and Shag-Hai».
С быстротой, которая отмечала все его движения, Мале пожал руку своего спутника и исчез в открытых дверях.
Фьерс задумчиво продолжал свой путь. Над его головой цветущие деревья роняли свои красные цветы.
Фьерс думал. Сам не заметив этого, он повернул обратно. Между тем, на почтамте пробило пять часов – время прогулки по Inspection, и его экипаж дожидался на улице Тюдюк. Но улица Тюдюк пролегает возле набережной, и Фьерс, продолжая свой путь наудачу, все удалялся от реки.
Он оставил за собой шумные центральные улицы. Северные кварталы Сайгона пересекаются широкими аллеями, тенистыми и тихими. Фьерс миновал улицу Шасселу-Лоба, не узнав ее. Он любовался только виллами, скрытыми в свежей зелени садов за живыми древесными изгородями. Ему и в голову не пришло вспомнить о том, что в одном из этих домов были женщина и софа, хорошо ему знакомые. Его мысли были рассеянны.
Он шел своей дорогой, почти не глядя по сторонам. Перед богатым домом конгаи, стоя на пороге, пронзительно засмеялась, чтобы привлечь его внимание. Но он не поднял головы. В Сайгоне легче чем где-либо забыть обо всем: его влажный и тяжкий зной притупляет чувства и красный песок улиц заглушает все живые звуки.
Фьерс прошептал: «жизнь глупа». Его осаждало множество смутных мыслей, он был настроен пессимистически. Несомненно, люди, с которыми он был близок, люди безнравственные с точки зрения условной морали, сверх того были утомительно однообразными. Так же однообразна до отвращения и его собственная жизнь. Однообразны и пошлы развлечения, которыми он привык возбуждать себя.
Он повторил слова, сказанные им Мале: «удовольствия это мне не доставляет».
Фьерс размышлял о невероятной бедности списка человеческих радостей: «всего-навсего пять ощущений, которые считаются приятными, и самое приятное из них осязательное ощущение – любовь – всецело определяется медицинским термином: контакт двух эпидерм. Ни больше ни лучше. Эпидерм? – поправил Фьерс, – даже не так: слизистых оболочек. Четыре дециметра кожи. Варианты? Литература! Это унизительно».
Он готов был презирать Мевиля, глупость которого простиралась до того, что он мог любить женщин. И Торраля, наивно полагавшего, что счастье заключается в формуле: «максимум наслаждений»… Наслаждений нет. Все одна иллюзия… А что, если они были, но только неизвестные ему?
Луч солнца, стоявшего уже низко, ударил ему в лицо. Он надвинул глубже свой шлем и машинально оглянулся кругом. Надпись показывала название улицы: улица Моев. Мои – это древний индокитайский народ. Фьерс видел два ряда старых деревьев и сады за ними. Редкие домики скрывались в их тени. Ближе других была вилла в аннамитском стиле, широкая и низкая, с кирпичными стенами и покатой крышей, большая веранда из эбенового дерева была скрыта завесою дикого винограда. Высокие банановые деревья бросали свою тень на лакированные черепицы крыши.
У ворот ожидал экипаж. Маленький бой держал спокойных лошадей, лошадей молодой девушки или пожилой дамы. Улица, дом, экипаж и сад, суровый в своей красоте, который можно было видеть в отворенные ворота, создавали очаровательную гармонию спокойствия и мира.
Фьерс подумал: «Хорошо, должно быть, жить там, вдали от нашего пьянства и мерзостей»…
Он остановился у решетки. Две женщины вышли из дома, и Фьерс почувствовал в груди короткий удар, – словно спустили курок ружья: к нему направлялась m-lle Сильва, ведя под руку даму с седыми волосами, которая двигалась ощупью. Слепая – ее мать, очевидно. Приятное лицо, бледное и улыбающееся, несмотря на сомкнутые веки.
M-lle Сильва, внимательная и нежная, несла два зонтика и манто для возвращения в сумерках. Слепая села в коляску, молодая девушка помогала ей. Потом, обернувшись, увидела офицера в четырех шагах от нее.
– Господин де Фьерс!
Это было восклицание искренней радости. Маленькая рука протянулась быстрым, открытым жестом. Начались представления.
– Мама, это флаг-офицер адмирала д'Орвилье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69