Бесцветный и хмурый, Стамбул походил на города Севера.
Внезапно солнце прорвало завесу облаков. Я ощутил его горячую ласку на моих плечах и затылке, и увидел, как море озарилось светом вокруг меня: сноп солнечных лучей упал на воду и побежал быстрей каяка к Стамбулу. Тень убегала перед ним, и солнце в один миг взяло город приступом. Дворцы, мечети, дома, каждый камень стен, каждый лист деревьев мгновенно ожили и затрепетали в золотом сияньи. В голубом небе на остроконечных верхушках минаретов бронзовые полумесяцы засверкали подобно звездам. И все виллы, белые, зеленые и фиолетовые, отразились в море, более синем чем небо, как в сапфировом зеркале. По ту сторону Золотого Рога, загроможденного барками, священные холмы Эйюба, которых нельзя было видеть за минуту перед тем, вычерчивали теперь на горизонте свой величественный и смелый профиль. Это было настоящее чудо воскресения. Воскресения такого мгновенного, что я был очарован. И для него достаточно было одного только солнечного луча.
Так любовь к Селизетте Сильва, озарив солнцем душу Фьерса, мгновенно преобразила всю его жизнь.
В сущности, Фьерс не жил еще до сих пор, потому что не испытывал никогда ни радостей, ни страданий. Это было в соответствии с той формулой безучастия, в которой выражалась сущность цивилизации, и Фьерс, цивилизованный, старательно подавлял в себе природные инстинкты, чтобы устранить из своей жизни все, что могло походить на волнение. Ни радостей, ни страданий: удовольствия и скука, причем последняя мало отличалась от первых. Людские волнения не имели доступа в его грудь. И только самое могущественное из этих волнений – любовь – могло еще тронуть и потрясти его.
Потрясение слабое: Фьерс, слишком рассудочный, без сомнения был влюблен менее, чем любой из матросов его корабля. Но он никогда не знал потрясений, даже слабых.
И это, которого он не мог сравнить ни с каким другим, показалось ему самым сильным. Оно нарушило тоскливую монотонность его жизни, и он был изумлен этим и очарован. Он находил удовольствие в мысли – ошибочной, разумеется, – что его любовь похожа на любовь невинного юноши. Позабыв о своем вечном самоанализе, он жил, не стараясь вглядываться в свою жизнь. В этой новой игре он учился чувствовать вкус жизни. И хотя его небо успело в достаточной степени высохнуть, он восхищался этим вкусом, который был для него так нов.
Он узнал молодую игру мечтаний и грез, и сладкую горечь любви, от которой сжимается сердце. Его грезы были просты и мечты целомудренны: он не хотел ничего, кроме дружеской улыбки Селизетты. Слишком много женщин, которых он презирал, сменяли одна другую в его объятиях для того, чтоб он мог желать обладания ею, своим единственным кумиром.
* * *
Когда Фьерс посещал виллу на улице Моев, он там бывал часто, всегда стараясь застать m-me Сильва и ее дочь одних, он входил в постоянно открытые ворота и направлялся в сад, не заходя в комнаты. Около четырех часов, перед прогулкой, m-lle Сильва имела обыкновение сидеть под бананами на террасе, на воздухе, который тенистые деревья сохраняли свежим. Там Фьерс всегда находил слепую в ее тростниковом кресле, с неизменным вязаньем из серой шерсти в руках. И ее верная подруга, m-lle Сильва, болтала с нею или читала вслух.
Он был теперь близким другом, которого всегда принимают с удовольствием, который никогда не может нарушить немного t?te-a-t?te между матерью и дочерью. Его усаживали, его приглашали на прогулку или проводили с ним вечера в интимной болтовне в саду. Он рассказывал новости, его посвящали в мелочи семейной жизни, его рассказы приводили в восхищение молодую девушку.
И слепая вносила во все это нежную серьезность и кротость пожилых женщин, которые страдали много, но сердце которых не ожесточилось в этих страданиях; женщин, которых печаль и покорность провидению сделали прекрасными и величественными.
Однажды ночь застала их в саду, и m-me Сильва предложила Фьерсу руку, чтобы возвратиться в дом. Зажгли лампы, мягкий свет которых окрасил щеки Селизетты в тона розового жемчуга. Прежде, чем уйти, Фьерс попросил разрешения открыть пианино. M-lle Сильва не была большой артисткой, но ее голос, правдивый и безыскусный, звучал так чисто, как вибрирующие струны из золота.
Она пела старинные песни, легенды времен бардов: Фьерс, насмешливый и развращенный, слушал эти простые напевы с волнением, увлажнявшим его глаза.
Когда он возвращался в ночной темноте, им овладевала тоска, становившаяся все более тяжелой по мере того, как он удалялся от милого дома. Дорога показалась ему длинной, он чувствовал себя ослабевшим, как от усталости. Он подозвал пробегавших мимо скороходов и в маленькой колясочке, где было удобно мечтать, без стыда признался себе, что все его счастье осталось в плену там, позади – около этой обожаемой девушки, которая взяла его сердце. Вдали от нее, чем была бы отныне его жизнь? Странствием без цели, которого не стоит и начинать.
* * *
Два китайских обойщика – толстых кантонца с великолепными косами, в белых чулках и черных башмаках на войлочной подошве – выслушивают приказания Фьерса в маленькой каюте на «Баярде».
– …Снять весь серый шелк со стен, также и бархат. На место их положить вот это…
«Это» – был бледно-голубой китайский крепон, отливавший зеленым, выписанный из Шанхая. Фьерс потратил немало трудов, чтобы найти именно тот цвет, какого ему хотелось.
– Панно оправить вот этим…
Распоротые рукава старых китайских платьев: по узкой полосе черного атласа были разбросаны тысячи вышитых бабочек с голубыми крыльями, – крылья всех форм, голубой цвет всех оттенков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69