вы, мол, на меня весну плохо работали, спустя рукава, потому поля мои едва вспаханы, не засеяны, а в вашей земле уже лежит зерно, потому те два дня, на которые я сократил вам барщину, я прошу вас поработать и засеять мне поля.Ну, кто так разговаривает с рабами? Кто просит тех, кого волен и плеткой пороть, и при случае убить без сожаления? Гаркнул бы, как делал его отец, пригрозил бы приводом на постой трех десятков солдат герцога, выпивох, едоков отменных и до чужих баб охочих — мигом бы крестьяне время нашли засеять поля синьора, да и подарок бы какой принесли — чтобы не гневался. А тут услышали объяснения да оправдания, обнаглели — и прямо на площади загалдели:— Ты, хозяин, — слову своему не хозяин! Ты обещал барщину сократить!И даже:— Ты нам тогда плати за работу — засеем.Джакомо оказался в толпе горлопанов, но сам не орал. Он слушал всех, смотрел на посеревшего от страха молодого синьора и думал:«Почему я — такой умный, такой сильный, такой смелый — должен служить такому слизняку? Почему эта грязная серая сволочь чувствует себя сильнее синьора? — И тут же отвечал. — Потому что и синьор, и его рабы — все хотят справедливости. А справедливости для всех не бывает. Для того, чтобы много чего-то имел один, надо, чтобы этого всего не было у остальных. Синьору дано много от предков, — я же все, что нужно мне, возьму сам».Решив так, Джакомо протолкался сквозь толпу и как гаркнул в людское месиво:— Работать, сволочи! Сейчас же! А кто будет болтать — порешу!Глянул звериным оком на людей — те и поняли сразу: этот сомневаться не станет, вправду порешит.И разошлись…В течение дня засеяли все поля синьора. А Джакомо поднесли крестьяне подарок: бочку токайскогс вина трехлетней выдержки. За то, что образумил народ, не дал ему мятеж устроить, спас от прихода солдат герцога, с которыми шутки плохи.С тех пор стал Джакомо правой рукой молодого синьора, участником его утех и поверенным в сердечных делах, а в глазах крестьян поднялся уже на такую высоту, что всякий, даже старик, при встрече с ним снимал шляпу и кланялся.Все бы ничего, но спустя год случилось несчастье с молодым синьором: влюбился. Да не в кого-нибудь, а в простую крестьянку, единственными достоинствами которой были смазливое личико и легкость, с которой она, упав на спину, раздвигала ноги. Задрал ей раз подол синьор, потом другой раз, третий — и вдруг подарил давалке слоновой кости гребень, потом — пять лент разных цветов, ножницы… И наперснику своему Джакомо по ночам признавался, как тоскует без ветреницы, хочет ввести в дом свой на правах хозяйки.Того не понимал знатный дуралей, что для Джакомо слова подобные — нож по сердцу. Дрянь какая-то, потаскуха, ничтожество, которое кто только не лапал и не заваливал то в курятнике, то в свинарнике, станет синьорой только потому, что этому недоумку, так и не научившемуся обращаться с крестьянами и во всем полагающемуся на Джакомо, захотелось вставлять свой кляп в насквозь протертую дыру не просто так, а обязательно после церкви. И эта сикуха, тварь подколодная, станет хозяйкой всех этих несметных богатств синьорского рода, будет командовать тысячами крестьянских душ, повелевать Джакомо!Нет, такого позволить Джакомо не мог. Убивать молодого синьора он не стал, а потаскушку прижал в темном углу овина, куда она согласилась прийти, чтобы проверить крепость его свечи, да там и придушил.Все бы сошло, да оказался в том овине не замеченный Джакомо пьяный старик. Тот видел, как барахтался верный слуга хозяина с той, кого деревне уже порочили невестой синьора, ибо дело было утром, а в полдень должно было состояться сватовство. Выполз старик потихоньку в дыру у пола овина, а там, встав на ноги, увидел собственную жену со скалкой в руке — и все спьяну ей рассказал. Баба полосанула языком по селу — и к тому моменту, когда нашли блудницу в овине бездыханной, всякий уж — даже сам синьор — знал, что последним видел живой невесту хозяина Джакомо. Стало быть, он и убил девку.Вот тут Джакомо в первый раз на собственном опыте узнал, что такое есть высшая справедливость, — которая идет от Бога, а не от законов людских. Рассвирепевший синьор велел схватить того, кого почитал едва ли не другом, привязать руками к стоящему посреди господского двора столбу для правежа, а сам, взяв в руки кнут, плетенный из воловьей кожи, принялся хлестать им Джакомо, норовя вложить в каждый удар как можно больше сил. Удары были сильные, прорубали кожу и мясо на спине казнимого до самых костей. Но было их немного — синьор быстро выдохся и пошел в дом отдохнуть и поплакать. А приговоренного велел не трогать без него, ибо, сказал он, — «хочется выпить из негодяя всю кровушку до самого донышка».Синьор ушел, а Джакомо глянул на притихшую толпу крестьян, выискал взглядом одного из городских своих друзей-погодков, оказавшихся невесть зачем в этот день в деревне, приказал:— Развяжи! И побыстрей.Парень оказался смелым. Вышел из толпы с ножом в руке и на глазах у безмолвно стоящих крестьян разрезал веревку. Потом они вместе вскочили в хозяйскую карету, стоящую приготовленной для того, чтобы синьор поехал за благословением к матери убитой ныне блудницы, — и умчались из села.Только вот не в город они поехали на украденных лошадях и в карете, а в лес. Выпрягли коней, карету бросили и ускакали на север — в сторону, откуда в их неаполитанские края приходили легенды о богатых землях неких синьоров Аламанти, могущественных настолько, что сам герцог Савойский не решался брать с них подати. Это значило, что народ в тех местах живет богато, решили добры молодцы, можно будет их слегка потрепать и заставить своим богатством поделиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46