Вероятно, они уже склонялись к таким же мыслям, как и Фишер. Фишеру повезло еще и потому, что я лежал на койке и «во сне» мог не расслышать его слов. Если бы я бодрствовал, то был бы вынужден рапортовать о случившемся, хотя бы в интересах собственной безопасности. Ведь я не мог знать, не донесет ли один из связных на Фишера и на меня одновременно. Надо было, чтобы я спал, хотя бы для поддержания дисциплины и своего авторитета. Итак, я продолжал лежать с закрытыми глазами и ничего не слышал. Кроме того, я все еще верил Гитлеру и верил в его победу. Правда, я как раз перед этим написал письмо молодой вдове солдата.
Фишер пришел с передовой, и я мог понять его возмущение. К тому же я его считал национал-социалистом и был уверен, что на следующий день он по-иному оценит собственные слова, сорвавшиеся с языка, когда он собой не владел.
Несколько дней меня беспокоила неприятная мысль, как бы один из свидетелей этого происшествия все же не проявил бдительности; потом я об этом забыл.
После четырнадцати месяцев тяжелых боев и упорной обороны, стоившей огромных жертв, демянский «плацдарм» был окончательно сдан, удержать его было невозможно.
На месте остались пустые бункера и брошенные окопы; повозки, для которых не было лошадей; грузовики и мотоциклы, для которых нельзя было достать ни запасных частей, ни горючего; миллионы пустых гильз и расстрелянных пулеметных лент — и павшие в бою, над могилами которых незримо витал все тот же вопрос: почему? В сводке вермахта говорилось о выпрямлении фронта согласно планам командования. Вот и все.
Удовлетворительное снабжение войск, попавших в «котел», было невозможно. Это понимал уже каждый солдат. Рейхсмаршалу Герману Герингу следовало бы посоветоваться с каким-нибудь рядовым пехотинцем, прежде чем — вскоре после Демянска — давать гарантию, что обеспечит снабжение более чем трехсот тысяч человек в Сталинградском «котле».
Солдаты, пробывшие эту зиму на Восточном фронте, получили медаль; ее называли «орденом за отмороженное мясо». А тот, кто сражался в корпусе графа Брокдорфа-Алефельдта и попал в окружение, получил спустя два года — если он остался жив — право пришить к рукаву френча демянский шеврон, учрежденный фюрером.
В резервной армии
Звука разрыва я почти не слышал, но огромный фонтан грязи, обрушивший на меня осколки, песок и камни, еще долго преследовали меня в ночных кошмарах. Мои раны, вернее, ушибы были довольно безобидными. Затянувшееся воспаление лобовой пазухи, начавшееся зимой, доставляло мне гораздо большие неприятности. Врач прописал лечение в больнице на родине.
Я вылетел из Демянска в транспортной машине. Прибывавшие самолеты доставляли теперь, весной, зимнее обмундирование, которое в Германии собрали для фронта: дамские шубы и вязаные кофты, пуловеры для лыжных прогулок и цветные шали, мохнатые шапки и меховые муфты из старинного бабушкиного сундука. Столь предусмотрительный фюрер обратился с призывом, и родина собрала пожертвования.
Теперь светило солнце и советские истребители кружились в воздухе, подстерегая неповоротливые «юнкерсы». Но мы благополучно совершили посадку в Риге.
Только на другой день я мог по отпускному свидетельству лететь в Берлин, где должен был явиться в клинику Шарите для обследования. Я осмотрел Ригу, насколько это было возможно за несколько часов. Вечером пошел в один из офицерских клубов.
Мои сапоги серого цвета, не чищенные в течение многих месяцев, давно потеряли блеск. Кожа на рейтузах потрескалась, а на коленях были две заплаты. Френч выцвел на солнце, на локтях протерся, петлицы потрепаны. Новыми были только обе золотые звездочки — свидетельство того, что их носит еще молодой капитан. Я был произведен несколько дней назад — 1 мая 1942 года. Походная фуражка поблекла, кожаный козырек погнулся, а шнур был скорее черным, нежели серебряным.
Обер-ефрейтор у входа в казино с возмущением оглядел меня с ног до головы, как, пожалуй, посмотрел бы на человека, который в тренировочном костюме явился бы вечером в оперу. Я не обратил на него никакого внимания и прошел мимо него в столовую, где за столами сидели офицеры — в одиночку и с дамами. Там я выбрал подходящее место и тогда заметил, что присутствующие провожают меня взглядами и перешептываются.
Наконец я уселся и оглянулся по сторонам. Никто из собравшихся «господ» не был в сапогах. На них были длинные брюки, серебристые кители и ослепительно свежее белье. Они демонстрировали свои запонки на манжетах, вертели между холеными пальцами хрустальные винные бокалы, пили с легким поклоном за здоровье дам, подзывали ординарцев и заказывали обед из многих блюд.
Я сидел в одиночестве за своим столом, изучал меню, в котором не были упущены ни omelette aux confitures, ни французское шампанское, и внезапно затосковал по моей роте. Было ясно, что эти «господа», в большинстве интенданты и чиновники, а также несколько пожилых офицеров со знаками отличия времен первой мировой войны, и не нюхали фронта. Я покинул офицерский клуб и отправился в солдатское общежитие на вокзале.
Тут не было ординарцев и белых скатертей на столах. Воздух такой, что хоть топор вешай, а для того, чтобы где-либо у стола отыскать свободный стул, нужно было перелезть через горы багажа. Солдаты, прибывшие из «котла», имели при себе лишь маленькую сумку. С других же участков фронта везли большой багаж, и из некоторых мешков торчала гусиная голова или шея. У отпускников из тыловых районов было множество перевязанных пакетов.
В солдатском общежитии пили скверное пиво и дешевую водку, ели сосиски и котлеты, которые были в большей мере изделием булочника, чем мясника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161