— оборвал его Максимов. — Пошли.
Они повернулись и увидели, что на них смотрят двое: кругленький, толстенький инвалид с костылем в правой руке и высокий обтрепанный мужчина. Оба основательно навеселе.
— Подожди, Миша, — сказал инвалид и обратился к ребятам: — Разрешите нарушить ваше уединение?
— Пожалуйста. Что вам угодно? — сказал Зеленин. Инвалид скользнул нетвердым взглядом, и на его лице появилась добрая пьяная улыбка.
— Мне угодно задать вам ряд вопросов. Вы на вид культурные ребята — по одежде и вообще. Студенты? А я человек с незаконченным высшим образованием. Война помешала закончить. Егоров моя фамилия, Сергей Егоров. — Зажав костыль под мышкой, он протянул Максимову руку и воскликнул: — Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее индифферент ваших посягательств? Мы в вашем возрасте знали, что делать, мы насмерть стояли.
— А сейчас больше по этому делу? — Алексей щелкнул себя по горлу.
Инвалид вскинул голову и неожиданно ясным взглядом впился ему в глаза.
— Мы, фронтовики, и сейчас знаем, что делать, а вы, видно, только по Невскому можете шмалять, и ничего больше.
— Это мы-то?
— Ну да, вот такие, как вы, типчики!
— Отваливайте, Егоров, гуляйте! Мы вас не знаем.
Максимова разобрала злость. Он взял инвалида за плечи и стал, осторожно поворачивать.
— Руки прочь! — раздался грозный окрик высокого мужчины. У него было костлявое лицо, скошенное кислой гримасой, словно во рту он держал ломтик лимона. Он обнял Егорова и зашептал: — Сережа, с кем ты связался, это же мразь, пижонство! А еще оскорбляют героя войны. Вот, друзья, полюбуйтесь, — обратился он к остановившимся прохожим: — Два ничтожных пижона оскорбляют инвалида войны…
— Мы не пижоны! — воскликнул Зеленин. — И мы не оскорбляли его.
— …Инвалида войны, который за них кровь проливал, отдал свою правую ногу. При мне ему миной оторвало ногу в сорок первом под Ростовом. Помнишь, Серега, друг ты мой тяжкий, помнишь окопчик тот? Ты с ПТР лежал, а я с автоматом шагах в десяти. Тут как раз и ахнуло. Потом танки пошли.
— Танков я уж не помню, — сказал Егоров.
Вокруг молча стояли люди. Максимов подмигнул Зеленину и деланно рассмеялся:
— Бойцы вспоминают минувшие дни, а ногу, наверное, отрезало трамваем. Заснул в пьяном виде на рельсах…
Он осекся. Высокий молча смотрел на него. Он словно проглотил наконец свой ломтик лимона, — лицо пересекли большие спокойные морщины, и только в глазах Алексей увидел презрение. Жгучее, незабываемое презрение. Алексей выдвинул плечо вперед. Неожиданно сзади кто-то взял его под локоть: полковник авиации.
— Вы, ребята, не глумитесь над этим. Бойцам не грех вспомнить минувшие дни. И ты, друг, зря так: не знаешь людей, а называешь пижонами.
— Мы не пижоны, мы врачи. — Зеленин попытался сказать это с достоинством, но голос его дрогнул.
— Что ты оправдываешься? — резко бросил Максимов. — Пойдем.
Они ходили по набережной до темноты, дошли до моста Лейтенанта Шмидта и вернулись обратно. Сильный ветер устроил на воде пляску световых пятен. Пятна плясали каждое что-то свое, прыгали вдоль берега, словно боялись рвануться в сплошную мглу, к темному массиву Петропавловки. Максимов и Зеленин подняли воротники.
— В этой истории, конечно, виноват я, — сказал Максимов. — Зря я подковырнул инвалида. Алкоголики на такие штуки реагируют остро.
— Почему ты решил, что они алкоголики? Может быть, просто отмечали какое-нибудь событие.
— Нормальные люди не лезут в душу к незнакомым.
— А помнишь, у Уолта Уитмена? «Если в толпе ты увидишь человека и тебе захочется остановиться и поговорить с ним, почему бы тебе не остановиться и не поговорить с ним?» Знаешь, я очень ярко представил себе, как они лежали в этом окопчике под Ростовом. Им тогда было столько же лет, сколько нам сейчас, им хотелось жить, не хотелось терять конечности, а они лежали и стреляли — и не помышляли о бегстве. Не думаю я, что эта стойкость шла у них только от храбрости или подчинения дисциплине. Должно быть, они чувствовали свой долг перед всеми поколениями русских людей и свою ответственность за грядущие поколения. А наше поколение, как ты думаешь, способно на подвиг, на жертвы?
— Жертвенность? Вздор! Дикое слово! Что мы, язычники?
— Ну не жертвенность, так долг. Это тебе понятно?
— Обязанность?
— Нет, братец, именно долг, наш гражданский долг. Чувство своего окопчика.
У Максимова погасла сигарета. Никак не мог раскурить ее на ветру. Возился со спичками и говорил сквозь зубы:
— Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество прекрасных идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй и не задумываясь отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами. Они только мешают видеть реальную жизнь. Понятно?
Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.
— Ты неправ, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми с Сенатской площади, и перед теми с Марсового поля, и перед современниками, и перед будущими особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, — так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято.
Максимов наконец сделал глубокую затяжку и сказал непонятно:
— Да, рыцарь, ты мудр!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10