„Да здравствует Борис Леонидович Пастернак!“
Конечно, перед войной Борис Пастернак еще не воспринимался властью как диссидент, но само по себе приветствие поэту во время демонстрации было фантастическим вольнодумством.
Институт задумывался как кузница идеологических кадров, но там собрались лучшие преподавательские кадры, которые вышли далеко за рамки этой задачи. Учиться в институт приходила и приезжала со всей страны тянувшаяся к знаниям молодежь, и получился, по словам одного из бывших студентов, «островок свободомыслия среди моря догматизма».
Выпускники института по праву гордились тем, что из ИФЛИ вышел цвет московской интеллигенции. Правда, многие из них погибли на фронтах Великой Отечественной.
«Особая атмосфера ощущалась в институте даже в обеденную перемену, — вспоминал Юрий Александрович Поляков, ставший известным историком и академиком, — девушки у окна напевали мало еще известную тогда, но ставшую нашим гимном, сочиненную ифлийским поэтом Павлом Коганом „Бригантину“, одна группа студентов в коридоре ожесточенно спорила о новом фильме, а другая слушала юного пиита, вдохновенно декламировавшего свои стихи».
Конечно, бывшие ифлийцы на склоне лет, вполне возможно, несколько преувеличивали свободомыслие студенчества и степень «ифлийского братства».
«Тогда еще не было Высшей партшколы, — вспоминал ифлиеец Григорий Померанц, добровольцем ушедший на фронт, — и кадры в ИФЛИ наколачивали подковы на свои копыта. Несколько мальчиков и девочек из десятилеток, принятых на первый курс, выглядели как Иванушка и Аленушка в избе у бабы-яги…
На старших курсах извивался клубок змей. Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская выоазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем».
Но высокий уровень образования в ИФЛИ и атмосфера «битвы за знания» сомнению не подлежат. Александр Шелепин получил в Институте хорошее образование. Не случайно в хрущевском и брежневском руководстве он выделялся своей образованностью.
По количеству поэтов и непризнанных гениев ИФЛИ не знал себе равных. Сама атмосфера ИФЛИ, находившегося в Сокольниках, прямо в лесу, располагала к поэзии. Среди ифлийцев Семен Гудзенко, Павел Коган, Юрий Левитанский, Давид Самойлов, будущий диссидент Лев Копелев и его жена Раиса Орлова. В аспирантуре ИФЛИ учился Константин Симонов, но недоучился, потому что отправился военным корреспондентом на Халхин-Гол.
Впрочем, институт притягивал к себе и будущих историков, и философов. С философского факультета вышли такие известные ученые, как Арсений Гулыга и Александр Зиновьев.
«Как я теперь понимаю, — вспоминал Александр Твардовский, учившийся в том же институте, — в ИФЛИ не было такого разудалого вольномыслия, да и годы, когда я учился, вовсе не способствовали свободе собственных мнений, хотя юные индивидуальности стремились быть каждый на особицу.
Это может показаться странным и невероятным, но в тридцать седьмом, восьмом, девятом, то есть в годы разгула сталинского террора, не пощадившего и ИФЛИ (и там сажали — и студентов, и преподавателей, а на комсомольских собраниях, проходивших каждую неделю по два-три раза, на трибуну выходили чередом дети «врагов народа» и каялись, что проглядели, не увидели, как у них под боком мама или папа… — говорилось с оттенком отчужденной брезгливости: «отец», «мать» или чаще — «он», «она».), в это время поэты еще громогласно провозглашали что-то свое.
Но фрондерство мальчиков было слишком легковесным и только им представлялось чем-то мощным.
Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал.
Эти строки были как бы эмблематичными для всей фрондирующей поэтической молодежи. Программа. Мы угловаты и необтекаемы, мы врежемся в современную поэзию. В действительности же эти мальчики были ортодоксальны.
И если допустить фантастическую мысль, что, скажем, Сталин прочитал бы у того же Павла Когана строки: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя», он был бы доволен: хорошие мальчики растут, эти за мной пойдут куда угодно. Ах, какая смена растет: до Ганга…»
Твардовский был много старше основной массы студентов, но уже знаменит поэмой «Страна Муравия» и в тридцать девятом получил самый высокий орден — Ленина. Как студенческий фольклор ходил рассказ о том, что на выпускном экзамене Твардовскому достался билет с вопросом о «Стране Муравии».
Его заместитель по журналу «Новый мир» Алексей Иванович Кондратович, тоже ифлиец, вспоминал, что Твардовский «Шелепина не признал, когда тот стал членом политбюро, шишкой недосягаемой, человеком-портретом, висевшим в унылом ряду в трепетанье красных стягов на всех праздниках».
— Кто это такой мрачный тип сидит один за столиком? спросил Александр Трифонович, приехав в подмосковный санаторий «Барвиха» (для высокого начальства).
Официантка с испугом ответила:
— Это товарищ Шелепин.
Когда Александр Трифонович в редакции «Нового мира» пересказал эту историю, Кондратович в свою очередь поинтересовался у Твардовского:
— А вы знаете, что Шелепин учился в ИФЛИ?
— Нет.
В ИФЛИ в ту пору училось много политически активной молодежи. Но именно Шелепина сразу же избрали секретарем комитета комсомола всего института, сделали внештатным инструктором Сокольнического райкома ВЛКСМ.
— Мы с ним учились на разных факультетах, — рассказывал мне известный журналист и историк Лев Александрович Безыменский (сын знаменитого комсомольского поэта), — но это не имело значения, потому что он был очень заметным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132