Так полагала она, ибо за стенами монастыря еще не была и не стремилась без приглашения проникнуть туда, а потому смиренно ждала решения своей участи.
Внешне она ничем не проявляла тревоги. Знала, и в том была с обреченностью убеждена и согласна, что здесь ее последнее местопребывание на свете. За пределами этого острова она уже ничего не желала для себя… И когда высоко в небе народился неуклонно нарастающий рокот едва различимых самолетов, летящих четкими треугольниками — по три в каждом звене, неизвестно куда и откуда, — она даже не шевельнулась и не подняла головы, как бывало прежде, не побеспокоилась, не полюбопытствовала, ибо то находилось вне острова и потому не имело уже отношения к ней. Так и просидела она, не поднимая лица, а самолеты прошли прямо над островами, истончая силуэты и унося с собой затихающий гул.
Солнце же всё выше приподнималось над морем, и воцарилось наконец полное утро. Начинался день. Но пока что никто не интересовался ею, если не считать молчаливого заспанного звонаря, проследовавшего полчаса назад через боковую дверь на колокольню, буркнувшего что-то, должно быть, «доброе утро», да случайно обнаруженной здесь по прибытии соотечественницы болгарки, монахини Иванны, которая, как могла, опекала ее, устроив на ночь у привратницы. Утром она привела ее сюда, к церкви, и велела ждать.
А тем временем за глухими стенами монастыря Пречистой Византийской Девы, так именовалась эта островная обитель невест Христовых, с раннего утра творилась своя, расписанная из века в век общинная жизнь послушниц. Как всегда, и это утро завершалось распоряжениями на день самой настоятельницы — игуменьи Митродоры. То был обычный совет в канцелярии игуменьи по текущим и прочим неотложным делам.
Все указания и наставления на тот день были уже отданы ею, исполнительницы — иеромонахини — расходились по службам, когда игуменья Митродора, подняв глаза от бумаг и одновременно откладывая очки в сторону, заметила одну из них — просмонарию Феодору, задержавшуюся в дверях с явно выжидательным выражением на лице.
— Ну, что еще, матушка? — скрывая недовольство, сказала настоятельница, ей очень хотелось остаться в тот час уединенно, дочитать начатую книгу. — Опять что-то не то?
Монахиня просительно помялась в дверях, шагнула поближе:
— Извините, преподобная, но я должна сказать — та странница ждет вашего благоволения.
— Какая странница? Я же сказала еще вчера: отправьте ее назад. Почему она здесь?
— Знаю, преподобная, и оказия, кстати, была. Катер почтовый уходил от причала. Но она не вняла нашим словам. Молча смотрит в глаза, как непонятливая или не присутствующая при себе. Из самой Болгарии добиралась, каково-то — одна в пути, в чужих землях, да молодая… Не от хорошей жизни…
— Ясно, не от хорошей, — вовремя перехватила разговор настоятельница. — Однако же не можем мы собрать всех страждущих на островке нашем. Всему есть предел. А потом, кому ведомо — с именем Господа пришла она душу спасти или переждать непогоду судьбы? Разве не сказано ей, что прибывают к нам, в женский монастырь, прежде списываясь, по согласию нашему да по просьбе приходов? А кто она, откуда она? Никто ведь не знает…
Старые монахини замолчали. Настоятельница Митродора, потирая нахмуренный лоб и перекладывая бумаги на обширном столе, выжидала, что еще скажет просмонария, она же псаломщица песнопений — человек, нужный всегда, просьбу которого не стоило сразу отвергать, но, с другой стороны, должна и Феодора понять, что каждый лишний рот — по нынешним временам непозволительная обуза. Война среди государств. И хотя живут они на своем острове отдельно от всех и не затронуты воюющими сторонами, однако же не на иной планете. Отсюда и жить труднее изо дня в день. Церкви в смятении на материках — божье слово упало в цене, водовороты войны кружат миром, зато цены на рынках дьявольски растут и привозы скудеют. Воистину прав был Екклезиаст — никто не остров… А если подумать, что творится на фронтах каково человеку, однажды пришедшему в жизнь…
Эти думы тяжелили ее взгляд и лицо. Еще пригожая собой, чернобровая, с ясными карими глазами и черным пушком мелкой поросли на верхней губе, слегка полнеющая, статная, игуменья была величественна в своей озабоченности. Хмурилась хозяйка монастыря, не решалась с ответом, больше была склонна, чтобы в этот раз избежать лишних забот.
А просмонария Феодора, прямая и сухая, как истая аскетичка, стояла боком, смотрела на море в окно, раздумывая о сказанном.
— Объясняли, говорили мы ей, как же, — она со вздохом обернулась лицом к настоятельнице, продолжая прерванный разговор. — Но вот такое дело. Стоит у монастырских ворот приблудшая душа. Как рассудить — случай это или воля господня? Трудно ведь сказать. Пешком из Болгарии, через Турцию, да по морю…
— Вот то-то, в море мы, а не при дороге разъезжей, — уклончиво промолвила настоятельница, обращая эти слова неизвестно кому, и добавила уже без всякой видимой связи: — Третьего дня немецкие корабли проследовали в Черное море. Сами видели, разглядывали скопом… Пушки расчехлены, и все дула наготове. Страшно становится. Думается мне, подводные лодки снуют взад-вперед и возле нас. В России сокрушение. Кругом война в народах. Самолеты гудят в небе днем и ночью. Куда грядет мир — известно одному лишь Всевышнему. — Потом помолчала, вспомнила, о чем речь, смягчилась лицом: — А ты садись, матушка, что же стоять.
Та присела на край дивана, выжидательно сложив руки и внимательно глядя ей в лицо.
— А кто она сама? В миру кто была? — поинтересовалась игуменья.
1 2 3 4 5 6