— Как вы ехали? — спросила Анна Сергеевна. — Спали в дороге?
— Ничего доехала, спасибо, — ответила Марья и вдруг, спохватившись, принялась развязывать узелок платка, передала Анне Сергеевне столбик монеток, завернутый в мягкую рублевую бумажку. — Це сдача от билета, — сказала она.
Анна Сергеевна машинально начала пересчитывать монеты, ведь Андрей Вениаминович вечером объяснял ей, как нужно вести себя с работницей. «Главное, сверяй ежедневно счета, — говорил он. — Меня тоже на работе проверяют, и я проверяю других. И еще имей в виду: если недостает нескольких копеек — это не так страшно, она могла забыть какую-нибудь петрушку, но если окажется хоть копейка лишняя — значит, дело плохо: ворует!»
— Четыре рубля тридцать, — сказала Марья.
— Да, да, знаю, это я просто так, — сказала Анна Сергеевна и рассыпала монеты по столу, показывая свое равнодушие к деньгам.
И действительно, она не любила денег.
«Тебе бы быть женой писателя или танцора из мюзик-холла, — говорят, они зарабатывают по три тысячи в месяц», — сердился Андрей Вениаминович, рассматривая какой-нибудь пестрый горшочек для цветов или каменного пеликана, купленного женой на Петровке.
Потом Анна Сергеевна читала сопроводительное письмо, привезенное Марьей. Тетушка называла Марью золотым человеком, требующим, однако, умелого обращения. Иногда на нее находит какой-то «бзик», она молчит. Тетушка рекомендовала в такие периоды ее не трогать.
Читая это место письма, Анна Сергеевна испуганно поглядывала на Марью, — тетушка, точно цирковой дрессировщик, давала советы, как обращаться с аллигатором или свирепым медведем.
А Марья пила чай и ела хлеб с маслом, стараясь бесшумно глотать, отчего глотала особенно громко.
Когда поезд въехал в громадный, остекленный туннель Киевского вокзала и в полутьме мимо окон забегали носильщики и гулко кричащие, размахивающие руками люди, Москва показалась Марье враждебной, насмешливой; акающий выговор москвичей резал слух. Ей хотелось поскорей уйти от треска трамваев, спрятаться в какой-нибудь темный чуланчик возле кухни и смотреть оттуда на мир с привычным чувством обиды и недоброй насмешки. Ведь жила она в Киеве, ни разу не побывав на Крещатике и на Фундуклеевской, не зная даже, что Киев стоит на Днепре; она лишь ходила на базар, где у знакомых баб покупала продукты. Эти бабы да молочница, приходившая через день, были ее связью с миром.
— Ну вот, — деловито сказала Анна Сергеевна, — вам тетя, вероятно, говорила: семья у нас небольшая — муж и я. Мы оба служим, то есть я на днях начинаю. Готовить вы, конечно, умеете.
И она изложила свою хозяйственную программу: не сильно крахмалить белье, хозяин не любит луку, но склонен к баранине с чесноком, духовка вполне хороша, в ней можно печь не только ватрушки, но и хлеб. В закрытый распределитель нужно ездить трамваем, но в последнее время к нему приходится прибегать все реже, с хлебом теперь легко, нет карточек, никаких очередей.
Анна Сергеевна рассказывала обо всем Марье и переживала разные чувства. Вот она снимала с себя груз кухонных забот. Но все эти дела она сваливала на плечи женщины с мрачными черными глазами. Анне Сергеевне казалось, что Марья рассмеется и скажет: «Ну нет, милая моя, это вы бросьте».
И еще одно чувство было у Анны Сергеевны: ей делалось грустно при расставании с миром, в котором она прожила последние годы. Ведь это были годы любви и радости. А теперь все эти постывшие ей и все же милые занятия перейдут к чужой женщине.
— Вы устали с дороги, отдохните немного, а я пойду позвоню по телефону, — сказала Анна Сергеевна.
Вернувшись, Анна Сергеевна застала Марью за уборкой комнаты. Посуда уже была вымыта, стулья стояли на местах, пепел и табачная пыль стерты с письменного стола.
Марья подмела комнату и, собрав сор на фанерную дощечку, вопросительно посмотрела на хозяйку.
— Мусорное ведро на кухне, возле отлива, — сказала Анна Сергеевна.
Пока Марья ходила на кухню, Анна Сергеевна, вдруг охваченная радостью, запела:
Мы молодая гвардия рабочих и крестьян…

IV
Дмитриевна, старуха хитрая и неискренняя, говорила с Марьей каким-то особенно нежным голосом, улыбаясь, но на второй же день заявила всем соседям, что Марья «холуйская душа и темный мужик». Мужчины, глядя на Марью, говорили: «Да, вот это да», а Крюков, молодой мастер, почетный человек в своем цехе, холостяк и франт, входя на кухню, страшно пялил на Марью глаза и начинал так оглушительно кашлять, хватаясь руками за грудь, что женщины смеялись и говорили:
— Наш Алеша ни одной не пропустит.
Верочка, невестка Дмитриевны, не любившая своей свекрови, сказала мужу:
— Привязалась к этой кухарке. Я уже вижу, так ее и сверлит. Вот увидишь, доведет до скандала.
И тихий Гриша, желтоглазый парень, — о нем почти каждый день писали в заводской газете, и портрет его висел в главной конторе, — с тоской поглядывая на жену, сказал:
— Ну вас всех к монаху, не мешай ты мне!
Он учился на первом курсе вечернего втуза и постоянно сидел за книгой.
Хорошо отнеслись к Марье Ильинишна и ее старик. Его, несмотря на сорокалетний слесарский стаж, все называли «Саша Платонов».
Ильинишна пользовалась в квартире большим уважением. Она работала наладчицей на фабрике и была большим знатоком в сложных и запутанных делах наладки многообразных станков.
Ильинишна чувствовала себя хозяйкой на фабрике, дома, в магазине, в трамвае, уверенной в своей силе и полезности. Саша Платонов, женившись на ней, удивился и не поверил себе, что есть на свете такие люди, как его жена, и жил с ней вот уже тридцать пять лет, все продолжая удивляться, недоверчиво и восхищенно покачивая головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148