Нынешние снимки были светлее и все относились к курортным временам: группа из санатория «За индустриализацию», или «Имени Семнадцатого партсъезда»; Теберда, Гагры, Сочи. Снимались на мраморных ступенях, подле кактусов в каменных вазах, на террасах, в плетеных креслах, на берегу моря. Странно было: эти лежащие на пляже полнотелые люди когда-то тоже ходили в буденовках, с маузерами и шашками на боку.
Особенно было приятно вспомнить прошлое, когда приезжали Мохов и Абрашка. Парням в шинелях было девятнадцать лет, а молодой Советской республике всего лишь полтора года. Сколько наивных мыслей было у них, какая подчас смешная путаница происходила у них в головах! Но как убежденны и мужественны были они, не колеблясь отдавали жизнь за революцию.
Он любил то ушедшее время, но, пожалуй, не меньше любил он свое настоящее, пору зрелости, пору, когда Советской республике шел двадцать третий год.
Обстановка суровой московской деловитости, ощущение силы стали необходимы ему, звонок из гаража по утрам, бесшумный ход автомобиля, негромкий голос секретаря, доклады, заседания, споры; его радовало, что за время его работы в наркомате построены комбинат и два мощных завода. Стоило уехать на несколько недель из Москвы, как он начинал тосковать. И в нынешнюю поездку обратная дорога казалась бесконечной — в ноябрьском сумраке плыла мимо окон равнинная мокрая земля. Скорей бы увидеть быстрые людские толпы, рубиновые блики светофоров, проехать по Красной площади, где в сиреневом вечернем дыму стоит Василий Блаженный.
Первым приехал Чепетников.
Чепетникова выдвинули на работу в наркомат в начале 1939 года. Раньше он работал в Татреспублике. Лобышеву казалось, что Чепетников холост, живет в общежитии и по вечерам чистит ваксой ботинки, а потом сидит на койке и читает журнал «Спутник агитатора». Когда Чепетников заболел, Лобышев навестил его; оказалось, что в двух комнатах Чепетникова живут жена, трое детей и дед, спавший на диване в столовой в валенках и ватной кацавейке. Пока Лобышев разговаривал с Чепетниковым, из соседней комнаты слышался оживленный женский голос:
— Сколько же ей детских польт купить, он же поедет скоро, а в Казани детских польт совсем нет.
Между Лобышевым и Чепетниковым установились плохие отношения. Однажды на заседании коллегии Лобышев сказал Чепетникову, что тому нужно «ночи не спать, гореть на работе, а не заниматься мелкой ерундой». Его поддержал нарком. Лобышев думал, что испортил отношения с замом. На следующий день Чепетников сказал ему:
— Спасибо за товарищескую критику. Правильно ты подошел к вопросу, не ту я взял установку.
«До чего ловок, сукин сын, неотесанный, темный, но до чего ловок», — подумал Лобышев даже с некоторым восхищением.
Хотя Григорию Павловичу было интересно узнать, прошла ли смета, как решилось дело старшего референта, которого обвиняли в даче неточных сведений, он начал рассказывать первым.
Григорий Павлович не стал рассказывать о синеве неба, о бледных песках при лунном свете, о разговоре в поезде с красавицей узбечкой. Он сказал:
— Самое главное я тебе изложу в нескольких словах… — И рассказал о контрольных цифрах, данных хлопкоочистительным заводам, о расширении посевных площадей, о своем споре с председателем узбекского треста Рассуловым.
Слушая его, Чепетников поглядывал на фотографии.
Григорий Павлович внезапно спросил:
— А ты где воевал во время гражданской?
— Я? — Чепетников качнул отрицательно головой. — Да нигде.
— То есть как нигде?
— А так. Я поступил в двадцать шестом году на завод, а до этого в деревне жил.
— И неужели не участвовал в гражданской войне?
— Я ж говорю, скрывать бы не стал, — обиженно сказал Чепетников, — если хочешь, проверь по личному делу.
— Да ну тебя, — сказал Григорий Павлович, — я просто удивился.
— А чего удивляться. Я в партию в тридцать четвертом году пошел.
— Да, — сказал Григорий Павлович, — а вот я с двадцатого.
— Стаж.
Они помолчали.
— Ну, как в наркомате? — спросил Григорий Павлович.
— Да как будто все в порядке. Твоего Савельева сняли с передачей дела в прокуратуру.
— А кредиты по текстильному комбинату?
— Прошли в Совнаркоме.
Григорий Павлович смотрел в глаза Чепетникову.
— Рассказывай, рассказывай, я же все знаю.
— Раз все знаешь, зачем рассказывать, — усмехнулся Чепетников и неожиданно добавил: — А тебе что, звонили уже?
Лобышев сказал:
— Нет, это я шутя, — и снова с тревогой подумал: «Ох и ловок ты, сукин сын».
Он проводил Чепетникова как раз в то время, когда зашумел внизу лифт.
Он смотрел в лестничный пролет на скользящую по перилам руку Чепетникова.
Лифт остановился — вышла Матильда, а за ней Мохов.
— Как это вы вместе?
— Встретились в парадном, случайно.
— А Матильда становится все красивей… И нет спасенья на земле.
— Чем же это кончится? — смеясь, сказала она.
Григорий Павлович, помогая ей снять пальто, говорил:
— Встретишь на улице — в голову не придет, что это профессор. Киноактриса или укротительница львов.
— Морских и сухопутных, — сказал Мохов.
Матильда с Антониной Романовной пошли в спальню
смотреть на спящего Сережу.
— Ты вроде похудел, — сказал Лобышев.
— Занимаюсь гимнастикой, это помогает. А ты что ж, овдовел — уехала Маша!
— Брат у нее умер — знаешь, в Казани жил.
— Что ты! Я ведь его знал когда-то.
— Да, давление, кровоизлияние в мозг.
— Вот и я от этого умру, наверное, — повышенное давление. Сто шестьдесят.
— Брось ты. В нашем ученом совете у академика Шевикина двести сорок, а он водку с утра пьет.
Мохов рассмеялся. Они помолчали немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148