И неким странным образом я обстоятельству этому рад. Я достаточно сентиментален, чтобы получать удовольствие от воспоминаний о прожитых здесь годах, — но сколь много выигрывают они, если чуть-чуть сместить центр тяжести: все не так, как прежде, и все как будто в первый раз. Вдобавок ко всему прочему эта часть острова совсем не похожа на все другие — долина, выходящая к морю, с крутыми, усаженными виноградом склонами. Почвы здесь золотистых, алых и бронзовых тонов — должно быть, мергели вулканического происхождения. Красное вино, которое делают из местного винограда, легкое и чуть-чуть pйtillant, будто в каждой бутылке дремлет свой маленький вулкан. Да, горы скрежещут здесь зубами (звук сей отчетливо слышен, когда потряхивает, а потряхивает часто) и стирают метаморфические скалы в зубной меловой порошок. Живу я в маленьком квадратном доме на две комнаты, он выстроен над винным погребом. Под окном — мощенный плиткой дворик, кругом террасы, а за ним другие такие же погреба — глубокие, темные, полные спящего в огромных бочках вина.
А виноградники тут кругом, и мы в самом центре; куда ни глянь, разбегаются, послушно рельефу голубых холмов над морем, неглубокие каналы взрыхленной и удобренной земли меж симметрично пышных, в полном соку шпалер. Галереи — нет, кегельбанные дорожки коричневой, с вулканическим пеплом земли, и каждая горстка взбита в пух кулачками и пальцами усердных здешних девушек. Кое-где над этим перебегающим рябью зеленым лесом, над сим виноградным ковром — одинокая смоковница или олива. Виноград настолько плотен, что заберись ты, пригнувшись, внутрь, и твое поле зрения мигом сократится до трех футов — как мышь во ржи. Я сижу и пишу, а где-то рядом по-кротовьи ходит дюжина невидимых девушек, копается в земле. Я слышу их голоса, но ничего не вижу. Они ползают там, как вольные стрелки за линией фронта. Солнце еще не встало, а они уже здесь, за работой. Я просыпаюсь и слышу: ага, идут, иногда — куплет из греческой песенки! А встаю я в пять. Появились пролетом первые птичьи стаи, на аэродроме их тепло приветствует немногочисленная делегация местных оптимистов охотников; постреляв лениво в белый свет, они идут себе дальше в гору, болтают и подначивают друг друга.
Прямо у моей террасы растет и дает днем тень большое и высокое тутовое дерево, и ягоды на нем — я таких не видел отроду: белые, огромные, как гусеницы. Они уже поспели, их нашли осы и упиваются теперь сладким соком. Они ведут себя совсем как люди, хохочут ни с того ни с сего во все горло, падают навзничь, затевают драки…
Жизнь трудна, но хороша. Сколько удовольствия потеть над решением реальной задачи и работать руками! И пока мы собираем, за дюймом дюйм растим из земли сталь, сей изящный, таинственный ex voto небу, — что ж, в то же самое время зреет виноград, и в его гроздьях течет напоминание, что и много времени спустя после того, как человек оставил свои невротические игры с инструментами смерти, в которых зримо выражен его страх жить, старые темные боги никуда не ушли — они здесь, под землей, схоронены во влажном гумусе хтонического мира (любимое слово П.). Они навечно осели в недрах человеческой воли. И не сдадутся никогда! (Я пишу что в голову взбредет, просто чтобы дать тебе представление о том, как я здесь живу.)
В горах уже жнут ячмень. То и дело встречаешь по дороге ходячие стога: стог, а под ним пара ног, и он бредет себе по здешним крутым тропкам. Непонятные крики местных женщин, гонят они скот или зовут друг друга, — с одного склона холма на другой. «Вау», «хуш», «ньяу». Ячмень укладывают на плоские крыши и молотят просто палками. Ячмень! едва скажешь слово, и тут же откуда ни возьмись являются муравьи, длинные цепочки черных муравьев, которые пытаются утащить сколько могут в свои потайные зернохранилища. Где муравьи, там непременно будут желтые ящерицы; они то лежат в засаде, моргая круглыми глазами, то воровато бегают туда и сюда, слизывая муравьев. Следом, словно в соответствии с некой гаммой причин и следствий в живой природе, в дело вступают кошки, они охотятся на ящериц и пойманных едят. Есть этих ящериц нельзя, должно быть, даже кошкам, потому что потом им бывает очень нехорошо и многие, объевшись ящериц, даже мрут. Но азарт охоты в них неистребим. А что потом? Ну, время от времени гадюка жалит кошку. Насмерть. Затем приходит человек с лопатой и перерубает гадюке спину. А человек? Прольются первые дожди, а после них наступит время осенних лихорадок. Старики так и посыпятся в могилы, будто яблоки с яблони. Finita la guerra! Здешние места были оккупированы итальянцами, кое-кто из местных даже выучил язык — и по-итальянски здесь говорят с сиенским акцентом. Посреди маленькой площади стоит фонтан, там собираются женщины. Гордо демонстрируют друг другу детей и расхваливают их, будто на продажу. Тот худой, а этот толстый. По улице ходят молодые люди, горячие застенчивые взгляды. Один лукаво поет «Solo, рег te, Lucia». Но те, у фонтана, только вскидывают головы и болтают себе дальше. Старик, по всей видимости глухой как пень, наполняет водой кувшин. Одна только фраза — и его словно током пробивает. «Дмитрий из большого дома помер». Его так и подбрасывает на месте. Он резко разворачивается, он вне себя от ярости. «Помер? Кто помер? А? Что?» Глухоту как рукой сняло.
Есть здесь свой маленький акрополь, теперь он называется Фонтана. Он высоко, уже в самых облаках. Но не так чтобы очень далеко. Крутой подъем по сухим, застывшим в руслах языкам вулканической лавы, сквозь облака черных мух; и вдруг навстречу, как из-под земли, выскакивает стадо черных коз, ну чисто бесы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104