Иезуит прибавил еще несколько слов по-латыни, которых возница не понял, потом, еще раз перекрестившись, сказал:
– Идемте!.. Через эту обитель страданий проходит путь, что приведет нас в царствие небесное.
Он двинулся вперед, и возница, мучась страхом, но не смея поступить иначе, дернул поводья и щелкнул кнутом. Ветер, кружившийся вокруг Матье, показался ему еще холоднее, потому что лицо и спина у него взмокли от пота.
Когда они подошли к первым строениям, в одном из бараков отворилась дверь, и оттуда вышли двое мужчин; один из них держал в руке фонарь. Это был стражник. Того, кто шел за ним, освещал свет, падавший из дома, – по красному колпаку в нем нетрудно было узнать цирюльника.
– Новый могильщик приехал? – сипло осведомился стражник.
– Да, – ответил священник. – И исповедник тоже.
Стражник подошел, ворча:
– Без исповедника и обойтись можно. А вот у могильщика, черт его дери, работенки хватит!
Он хохотнул, закашлялся и смачно сплюнул.
– Вход здесь, – сказал цирюльник. – Входите, отец мой.
Священник подошел к ним, а Матье остался возле кобылы.
– А этот? – заорал стражник. – Он не идет, что ли?
– Мне б узнать, куда поставить лошадь.
– Сейчас тебе покажут загон, – ответил цирюльник. – Проводите же его.
Снова раздался хриплый смех, и стражник заявил:
– А это не моя забота. Загон ему пусть показывает который больных возит, да только он сейчас в стельку. И не родился еще тот, кто сумеет его разбудить.
Цирюльник пропустил иезуита в дом, предупредив, что сейчас вернется, оттолкнул стражника и, вырвав у него фонарь, обозвал свиньей и пьяницей. Тот снова захлебнулся смехом вперемежку с ругательствами, а цирюльник тем временем подошел к Матье.
– Идем, – сказал он. – Тут совсем близко. Я покажу тебе. От этого пьянчуги толку не дождешься. У нас тут был стражником чудесный парень, но он умер. И с тех пор, как этот остался один, у нас почитай что пет стражи. Только и знает, что сквернословить да пить. Всего спокойнее, когда он пьян в доску. А то так и жди – кого-нибудь пристрелит. Всюду ему чудятся беглецы. Точно у несчастных, которые попали сюда, есть на это силы!
Матье распряг кобылу, и они обогнули первый барак; позади него находился небольшой загон, где они увидели еще одну лошадь; она подбежала к ним и остановилась в нескольких шагах от фонаря, глаз ее светился под фонарем, как тлеющий уголек.
– Мне б обтереть ее чуток, кобылу-то.
– Давай, – откликнулся цирюльник, – я оставлю тебе свет. Сухую солому найдешь вон там, под чурками, слева от входа.
Он ушел, и Матье остался один в темноте, откуда тусклый свет фонаря с каждым шагом выхватывал все новые предметы незнакомого ему, враждебного мира.
В ушах Матье по-прежнему звучали стоны и вопли больных, к ним примешивались раскаты смеха и хриплый голос стражника. Возница прошел вдоль деревянной ограды и обнаружил несколько вязанок соломы – ему пришлось перекидать несколько штук, прежде чем он отыскал хоть одну сухую.
– Господи боже мой, солома валяется прямо на улице, скотине укрыться негде, – нечего сказать, хорошо здесь дело поставлено.
Пока Матье растирал кобылу, он не думал о больных. Подошла вторая лошадь и несколько раз ткнулась в ладони Матье, пытаясь вырвать несколько соломинок. Матье постоял с ними, приласкал животных, поговорил. Здесь он был среди друзей. Интересно, где его поместят, – подумал он и решил, что если б тут была конюшня, он стал бы спать со скотиной. Как всегда, лучше всего он чувствовал себя с лошадьми. В лошадях была вся его жизнь, и он по-настоящему страдал в тот день, когда хозяин сказал, что солдаты угнали шесть великолепных лошадей, которых он всегда водил. На солеварне он тоже куда больше тосковал по лошадям, чем страдал от жары.
Матье вышел из загона, притворил дощатую дверцу и направился к бараку, куда вошел иезуит.
Из других бараков неслась нескончаемая симфония стонов. Женские голоса и вопли детей раздавались где-то совсем близко – возможно, они долетали из барака, который находился всего в двадцати шагах от Матье. Возница мгновение постоял в нерешительности, потом, точно загипнотизированный светом, падавшим из узкого оконца, пошел прямо на него, прикрыв плащом фонарь. От страха он снова весь покрылся потом, но все же продолжал продвигаться вперед. Ничто не вынуждало Матье идти к этому бараку, – его толкала туда какая-то сила, похожая на ту, что помешала ему бежать, когда священник предлагал ему это сделать.
Ступив в полосу света, проникавшего сквозь четыре стеклянных квадратика, Матье помедлил, вглядываясь в густую тьму вокруг, и только потом шагнул к окну. Он едва не упал: вдоль дощатой стены барака шла довольно глубокая канава с вязким, илистым дном. Пытаясь удержаться на ногах, возница так сильно ударил фонарем о доски, что фонарь потух, а шум наверняка услышали в доме. Сердце Матье бешено колотилось. Ему даже показалось, что стоны затихли, – но нет, они стали еще явственнее. Должно быть, прямо тут, у стены, плакал ребенок, и женский голос прерывисто, со вздохами, тихонько напевал незатейливую колыбельную. Женщина пела без слов, но слова сами всплыли в памяти Матье, где они дремали еще со времен детства:

Спи, малыш,
Не слушай ветра,
Ночь тебя укроет,
Мама успокоит,
Спи, хороший,
Спи, пригожий.

Какую-то минуту Матье слушал лишь этот голос, и перед ним возник некий образ, похожий и на жену его, и на мать.
– Были бы они обе живы да было б у меня дите, может, и все они находились бы сейчас там, в этой темнице за дощатыми стенами, – прошептал он.
Стоя на дне канавы, Матье поднялся на носки, чтобы заглянуть в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78