– Если хочешь, делай, как я, – сказал он.
Они вымыли руки, и цирюльник пояснил, что новые бараки построили здесь из-за источника, который никогда не высыхает. Ведь это так удобно: не надо возить воду издалека и есть где стирать белье.
Войдя в сторожевой барак, они увидели крупного кряжистого мужчину с тяжелым лицом, заросшим рыжей бородой и низко спускавшимися на лоб курчавыми волосами; он сидел за столом и ел суп.
– Вот, значит, когда ты просыпаешься, – проворчал цирюльник.
– Так никого же не было, – ответил рыжий детина тоненьким голоском, никак не сочетавшимся с его широченными плечами. – Я и надумал: возьму-ка я поем.
Он смотрел на Матье без тени удивления.
– Это Матье Гийон, – сказал цирюльник. – Он из Эгльпьера. Будет вместо нашего могильщика. Завтра поможешь ему вырыть яму.
– А мне надо за больными ехать.
– Поедешь потом.
Человек взглянул в сторону стражника, который храпел, широко раскрыв рот и свесив со скамьи руку.
– И на этого, – проговорил цирюльник, – тоже нашлась управа. Больше ему уж не покомандовать. Да и тебе советую держать ухо востро. К нам приехал отец иезуит, он будет тут начальником, и похоже, умеет он за себя постоять.
Рыжий кивнул. Казалось, ничто не способно вывести его из себя. Матье сел напротив, вполоборота к нему, налил себе полный стакан воды и стал медленно, не отрываясь, пить. Колен Юффель посмотрел на него, и в его карих глазах вспыхнула искорка удивления.
– Не надо пить здешнюю воду, – сказал он. – Ведь чуму-то разносят источники. Это всякий знает.
Он опять принялся за еду, потом, опустошив тарелку, отодвинул ее, несколько раз провел тыльной стороной руки по пухлым губам, наполовину скрытой бородой и усами, оперся локтями о стол, посмотрел на Матье и спросил:
– Из какой ты стороны-то, я запамятовал?
– Из Эгльпьера.
– Это где ж?
– Полтора лье от Салена, дальше по долине.
– А-аа… Недалеко от Оржеле, что ли?
– Да нет, – ответил Матье. – Но и Оржеле, и даже Альез я знаю. Я ведь возчик, так что, сам понимаешь, сколько дорог перехожено.
– А я коров пас.
Он замолчал и, казалось, о чем-то задумался – глаза его затуманились, глубокая складка пролегла между двумя буграми низкого лба, как бы придавленного нависшей над ним шевелюрой.
– В ваши-то края французы приходили? – спросил он.
– Да. И все с собой унесли. А люди сбежали в Сален. Так что деревня теперь пустая.
Юффель медленно покачал головой, потом прочистил горло и сказал:
– К нам они пришли в августе. Двадцать четвертого это было. До конца жизни не забуду.
Цирюльник, стеливший на нарах постель, перебил его:
– Оставь ты это, Колен. Завтра ему расскажешь. Он же спать хочет.
Бывший пастух точно ничего не слышал и ровным голосом продолжал:
– Я как раз собирался гнать скотину на пастбище. Четырнадцать коров пас. Ладно, слышу вдруг – шум возле церкви. Отправился я посмотреть. Вижу, наши тащат четырех солдат-французов – на воровстве попались. Отобрали у них мушкеты и тянут к кюре, чтоб он их исповедовал перед смертью. Ну вот, гляжу, вводят их в церковь, всех четверых, и те, которые их взяли, за ними входят. Я и думаю: надо бы поглядеть. А хозяин говорит: «Угоняй скотину. Это дело может плохо кончиться. А я скотину терять не хочу…» Ой беда, ежели б он только скотину потерял!
Говорил пастух спокойно, не повышая голоса, не нарушая монотонного ритма своего рассказа, который тек неторопливо, словно густая струя. Цирюльник лег.
– Когда будете ложиться, не тушите лампу, – сказал он, – отец Буасси еще должен вернуться.
Матье кивнул: слышу, мол. Его интересовал рассказ пастуха.
– Ладно, погнал я скотину. Но подыматься на общинные пастбища не стал, а повернул на гору, которая над деревней стоит. И вот вижу: выводят наши из церкви троих французов и ставят спиной к водоему – сейчас начнут расстреливать в упор. А тут как раз прибегает в деревню парнишка. Со стороны донской дороги. Ну и началось. Слышу: выстрелили в церкви, гляжу – выезжают с дороги конные. Никак не меньше пятидесяти. И вот те крест, тянулось все не долго. Покуда я добрался до опушки леса, на площади человек тридцать уже лежали мертвыми… И пошло. А там и амбары занялись – дым валом валит. Бог ты мой, вся деревня там и осталась! Вся, чувствуешь? Кто пробовал бежать, тех конные настигали и – бац! – копьем их или пулей. Я своими глазами видел, как они вытащили из дома отца и мать. Крыша тогда уже загорелась. Они прикончили их выстрелом из аркебузы и бросили в огонь. А я стоял и смотрел. И ничего сделать не мог. Ни туда бежать, ни в другую сторону. Ноги у меня отнялись. Вот как есть отнялись. И хозяин тоже на моих глазах помер. И жену его они убили, и обоих малышей. Прямо перед церковью. А кюре, который солдат их исповедовал, они взяли и раздели. Совсем догола, чувствуешь. Крупный такой мужчина, видать, ему лет шестьдесят было. Уж они и хлестали его, и в живот горящими головнями и горящей соломой тыкали. Даже мне было слышно, как он криком кричал. А те – знай себе потешаются. Под конец окунули его в водоем, а после бросили в горящий амбар. А перед тем еще лодыжки ему связали цепью, какой коз привязывают… Тут-то они и увидели моих коров. И двое конных понеслись напролом наверх – прямо через изгороди. Ну, что я мог поделать? Ничего. Знал я одну нору в лесу. Там и схоронился до ночи. Даже дышать боялся. Носом в землю уткнулся, да так и лежал, как зверь.
Он сидел, согнувшись, обхватив себя руками. В глазах застыло какое-то трагическое, молящее выражение.
Так он и сидел, когда вслед за толстухой, которая несла фонарь, вошел отец Буасси. Он поблагодарил и отпустил женщину, а потом подсел к столу выпить воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78