У него по всем линиям связи есть. Устроился неплохо. В институте за кандидатскую, наверное, около ста набавят. А здесь десятку только.
Надо о детях тоже думать — не только о себе. Да и не сделал бы он своей диссертации, если б я не помогла, не создала условий, не освободила его от всех домашних обязанностей. Почти от всех. Правильно тогда об этом на банкете говорили. А он раздулся — все сам будто. Нет, попрошу Алексея Алексеевича, чтоб посодействовал и взял Руслана. Пример Льва не может не повлиять на наших мужей. Вот ушли бы они все, и было б ему наказание за его аморальность. Пусть тогда похвалится своими успехами, своим коллективом. Пусть лучше собой только хвалится.
Еще и сахар потащил — да они свое пустое времяпрепровождение на самом деле любят больше работы. Им пустота эта милее дела. Закончили — идите по домам, а не сидите, не набирайтесь дурного духа. Заставить бы их еще тетрадки дома проверять. Проявят себя героями на два часа в операционной, а остальные двадцать два часа, как петухи, гордятся этим. Или вдруг ночью в больницу вызывают — тут уж они такие утомленные чайльд гарольды, что не приведи господь. — А вот так бы, по капельке, по тетрадочке, про того же Чайльд Гарольда бы попроверяли — тогда бы узнали настоящую работу.
Нет. Надо Руслану уходить. Все сделаю для этого. Придумает же такое! «Предательство»! «Не могу, — говорит, — ломать своими руками то, что мы делали, — от самых такелажных работ до самых больших операций и диссертаций». Много понимает про себя. Да что он сломать-то может? Придумывает красивые слова, красивые оправдания, а про детей думай я. Нет у него никаких оправданий, что б он там ни придумывал. Тьфу!
Ну ладно, черт с ними и с их больницей. Мне вон еще сколько тетрадей проверять…
СВАДЬБА
— Брачующиеся Орловы, пройдите в комнаты.
Все задвигались, стали перемещаться с места на место, скученная до этого компания в считанные мгновения расползлась по обеим комнатам. Лев Михайлович полностью отдался неведомо какому течению, направившему, а затем задержавшему его чуть позади дочери.
С самого возникновения в семье свадебной идеи он вынужден был оставаться в полной пассивности. Как бы с ним почтительно ни разговаривали, ему лишь сообщали, доводили до сведения, подталкивали к тому или другому, пока не привели к сегодняшней церемонии. Сознавая свой грешный отрыв от семьи, он не мог позволить себе как-то влиять на события, даже если бы и были у него соображения против надвигающегося изменения в жизни Ирины. Впрочем, никто и не спрашивал, как он относится к этому. Он не видел ничего плохого в наступающих переменах, просто пытался разглядеть происходящее с холма, построенного своими руками в равнине, где существовала его семья. Сверху, конечно, обзор шире, но зато детали, столь важные в близком постоянном общении, разглядеть не удавалось. Он мог лишь банально удивляться катастрофическому росту своего ребенка и соответственно сокрушаться быстрому умалению дней, отпущенных нам природой. Лев Михайлович, не Бог весть как оригинально размышляя на эту тему, пожалуй, не совсем уместно и не ко времени пришел в радостное возбуждение не столько от бурлящего вокруг празднества, сколько от сознания мудрости природы, не сообщающей никому, какой каждому отпущен срок.
Вся его якобы принципиальная пассивность на самом деле была вынужденной расплатой за ту странную, удобную и тяжелую ситуацию, которую он сам создал в своей прошлой, когда-то сравнительно равнинной, плоской жизни. Все сделал своими руками. Как бы сейчас ни рассуждать по этому поводу, факт остается непреложным: сегодняшняя его роль ограничивалась лишь воспоминаниями, размышлениями, представлениями и показной веселостью.
Лев Михайлович вспоминал, как однажды в воскресное утро Сережа вошел к нему в комнату. Лев Михайлович на мгновение удивился появлению этого мальчика в такую рань. Разумеется, вида не подал, но с горечью сообразил, что многого не видит в своем доме, не замечает, что происходит в жизни носителя его бессмертного гена — в жизни дочери; прозрачно ясна причина утреннего появления этого милого, приятного его сердцу юноши.
Сергей вошел, а в глубине квартирки сквозь чуть прикрытую дверь Лев Михайлович разглядел Ирку, промелькнувшую в легком халатике в сторону кухни. Лев Михайлович вообразил, будто пришел час решения. Он было приосанился, но быстро понял, что, как говорится в вульгарных ссорах, «вас не спрашивают»: все решения уже приняты, и ему, заезжему отцу, как он в этот момент сам себя назвал, остается только проштемпелевать нечто уже рожденное жизнью. Впрочем, с матерью тоже не церемонились. Лев Михайлович почувствовал себя загсом, приобщающим отношения Ирки и Сережи к государству, когда нельзя отказать, как бы ты к этому ни относился в глубине души.
В то раннее воскресное утро ныне брачующийся Орлов вошел и, смущаясь, оттого и ерничая, необычным для него голосом мальчика-паиньки из детской радиопередачи извинился, что не сумел раньше словить отца семейства, а потому не согласовал с ним событие, о котором должен сообщить. Сергей сказал, что он надеется на все понимающего и любящего папу, который не станет ругать свою дочь за торопливость и уже отданное без отцовского благословения заявление в загс. Он просил Льва Михайловича учесть, что делают они это первый раз в жизни и опыта у них еще нет.
Отцу бы посмеяться вместе с юношей над многообещающей заявкой, но душа Льва Михайловича молчала, скованная чем-то похожим на стыд, на неловкость, чем-то рождающим желание оправдываться, доказывать, что не такой уж он плохой, как это кажется попервоначалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51