Говорит, такое уже бывало, — поддержал Федор своего атамана.
Реакция отца была стандартной и естественной:
— Вот именно, что не первый раз — третий приступ!
Ох уж этот легендарный третий приступ! Все население боится третьего приступа, как шофер третьей дырки в правах. И откуда свалилась на мир эта фальшивая истина, из какого опыта возникла завиральная мысль о пределе человеческих возможностей при аппендиците? Третий приступ — говорит врач по образованию, интеллигент, профессор, пусть даже не практик — теоретик! Неудивительно, что и все остальные заворожены мистическим числом «три», как только речь заходит об аппендиците.
— Ну и что? Пусть аппендицит. Может быть сто приступов. Вот уж случай, когда количество не переходит в качество. Просто когда мы уверены, что аппендицит, мы хотим побыстрее с ним расправиться. Да и кто сказал, что прошлые боли связаны с ним? Я думаю, Руслан прав: скорее всего мезоаденит — воспаление брюшинных желез. Само пройдет.
— А если повторится летом в лагере или с нами где-нибудь в отпуске, на каникулах? Что тогда? Оперироваться где попало? Вдруг будет приступ?
— Что я могу сказать: конечно, может, и аппендицит когда-нибудь будет.
— Они вечно под страхом… — Алексей, как бы сочувствуя отцу, извинялся.
— Тогда так, — вздохнул Лев Михайлович. — Нам, трем хирургам, кажется, что здесь аппендицита нет. Но голову на отсечение никто из нас не даст, поскольку, сами понимаете, в медицине нет ничего стопроцентного. Раз возникает сомнение, поехали в больницу, сделаем анализы, правда, они нам тоже не помогут — лейкоцитоз заведомо высокий. И соперируем. Плохого не будет. Сомнения исчезнут вместе с аппендиксом, волнения уйдут — будем жить для новых.
— Что «новых»? — вскинулся папа.
— Новых волнений. Неужто вы надеетесь прожить жизнь без волнений?
Все вежливо поулыбались и в том же лихорадочноприподнятом настроении укатили в больницу.
Марта осталась одна. Сначала как челнок сновала между комнатой и кухней. Потом села за машинку, вставила чистый лист, откинулась на стуле, вздохнула и медленно, громко произнесла, то ли заклиная, то ли моля, то ли…
— Господи! Если вечером поехал в больницу, может, сегодня вернется сюда?
Мальчик выписался через семь дней. После снятия швов. Он был здоров. Все были спокойны. Ушли сомнения и волнения, связанные с той мимолетной неясностью, что прилетела, унесла отросток и улетела.
Хирурги еще немного повысили уровень своего самодовольства — они оказались правы. Собственно, они и не сомневались. Они волновались: мало ли чем могла окончиться операция, особенно если она напрасна?
ВЕРА МАКСИМОВНА
Знать бы мне уже тогда, в пору, когда они только начинали работать в этой больнице, что я к его жизни практически непричастна, что уже есть другие глаза и уши, готовые без всякой иронии слушать, смотреть, впитывать… А если бы знала? Разве бы изменилось что-то? Ни-че-го.
Теперь мы завязли как в болоте в бесконечном вранье, которое якобы выгоднее обоим. Ирка ведь до сих пор не ведает. Наверное, не ведает. А может, и она нам подыгрывает и с молодых лет привыкла к вранью, как к старому дедову креслу?
В школе учителя говорили про нас на родительских собраниях: «Примерная семья». А была примерная ложь, ложь на удивление профессиональная. «Ира, не ври, не скрывай… За правду тебя ругать не будут… Ругают всегда за ложь… За нее больше расплачиваешься. Лучше сказать все как есть… С ложью жить труднее, чем с горькой правдой… Наказание за проступок всегда легче, чем потом наказывает жизнь за ложь…» И полно таких лозунгов, конечно же правильных. От девочки требовали правды, воспитывали правдой. Воспитывали правдой?! Нам казалось, мы прекрасно держимся перед ребенком. Но девочка жила в атмосфере вранья. Как это еще скажется? Кого из нас ударит? По какому самому слабому и самому любимому месту? Меня уже бьет. Интересно, догадывалась ли она, из-за чего бывают у нас скандалы? Наверное, сидела у себя, прижав к уху телефон, мурлыкала со своим Сережкой и думала время от времени: «Опять родители цапаются. И чего не поделили?..» А мы себя не поделили.
Рассказывают, что она много помогает, о н а у него «менеджер», все связи его держит в руках. Ох, сколько я наслушалась от «доброхотов», преимущественно женского рода! Информация лишь утяжеляла мою жизнь, хотя те, кто приносил ее, старались представить дело так, будто в Марте ни черточки человеческой — этакое исчадие ада. Думали, так мне будет легче, приятнее. Конечно! Если Лев такой, с таким вкусом — так что же я? Лев-де банален, пошл, «все они такие»… Весь набор я получила. Истерзали… Остались лишь воспоминания: каким он был — каким стал.
Однажды в свой библиотечный день я ему позвонила. Повезло: попала в перерыв между операциями. Договорились съездить с ним в магазин. Автобусом туда больше часа пилить, вот я и поехала, чтобы сразу после операции сесть в машину, времени зря не терять. Приехала. В дверях кабинета ключ. Постучала — никто не ответил, толкнула дверь и вошла. В углу на диванчике сидела женщина. Так здесь часто бывает. Приходят и ждут в кабинете. Если, конечно, знакомые. «Могла бы и откликнуться, когда я стучала», — подумала я. «Извините, — обратилась ко мне женщина, — у вас не найдется зажигалки или спичек?» Я стала рыться в сумке, нашарила зажигалку, которая, как полагается, затерялась на дне, протянула ей, подняла глаза — и… Я же помню, я видела, как деловито, с молоком и хлебом в руках они вышли из магазина и направились к машине. А я успела нырнуть в магазин, спрятаться. И не шампанское, не торт, не бутылка и коробки — будничные пакеты, батоны…
Это была Марта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51