— Однако это ж надо, — пробормотал сержант.
Несколько минут Отвагсон молчал, очевидно, полностью посвятив себя обдумыванию моих протестов и доводов. Он хмурился, все лицо его сморщилось, отчего кровь отхлынула от его лица, и стало оно вида черного и ужасного.
Наконец он заговорил:
— Вы, не испытывая никаких сомнений, утверждаете, что вы безымянны?
— Во мне никаких сомнений нет, я совершенно в этом уверен.
— А может быть, вас зовут Мик Барри?
— Нет.
— Шарлемань О’Киффи?
— Нет.
— Сэр Джастин Спенз?
— Нет, нет.
— Кимберли?
— Нет.
— Джозеф Поу?
— Нет.
Сержант еще долго продолжал перечислять имена и фамилии, на каждую из которых я отвечал «нет». В конце концов он заявил:
— Неслыханное отречение и денонсация! — Сержант провел своим красным платком по лицу, собирая скопившуюся на нем влагу. — Поразительное дело — настоящий парад-демонстрация всяческого отрицания!
Сержант испробовал на мне еще пару десятков имен и на каждое получал мое неизменное «нет».
— Да, странно, — медленно проговорил он. — Вы отказались от всех известных мне имен белых людей, и теперь остаются лишь имена чернокожих и прочих кожих. А впрочем... вас случайно не Байроном величают?
— Нет, нет и еще раз нет.
— Какой блин у нас получается, совсем комом, — мрачно и печально сказал сержант. Он низко наклонил голову, сложился почти вдвое, наверное для того, чтобы дать возможность тем доподлинным мозгам, которые имелись у него в задней части головы, тоже принять участие в размышлении.
— О святые страдальцы господа сенаторы! — пробормотал Отвагсон.
Похоже, победа за нами!
Подожди, мы еще не дома, в тепле и уюте, ответил я.
И тем не менее думаю, мы можем немного расслабиться. Судя по всему, он никогда ничего не слышал о синьоре Бари, златогласом попугайчике-певуне из Милана.
Время для таких игривых замечаний выбрано неудачно, довольно резко оборвал я Джоан.
Ничего он никогда не слышал и о Лейфе Рыжебородом, хотя тот совершил множество достойных дел — открыл, например, Гренландию. Ну да пусть его.
— Какая, однако, загвоздка! — вскричал вдруг сержант, вскочил на ноги и нервно зашагал по комнате из угла в угол.
Прошагав так некоторое время, он объявил:
— Я полагаю, что данное дело может быть успешно приведено к завершению и оформлено должным образом.
Мне не понравилась появившаяся у него на лице улыбочка.
— Да, это верно, — начал свои пояснения сержант, — что, будучи безымянным, вы не можете совершить преступления и что правая рука закона, невзирая на степень вашей криминальности, не может вас и пальцем тронуть. Все, что вы делаете, — это ложь, и обман, и иллюзия, и все, что с вами происходит, — это на самом деле неправда, потому что с вами ничего происходить не может.
Я кивал головой в знак полного с ним согласия.
— По этой причине, — продолжал вести свои разъяснения дальше сержант, — мы можем взять и повесить вас, и оставить вас висеть до полного исчезновения в вас признаков жизни, а поскольку с вами так или иначе ничего происходить не может, то вы вроде как и не будете и повешены, а раз так, то не нужно делать никаких записей в книге регистрации смертных казней и смертей. Та смерть, которой вам придется умереть, вовсе даже и не смерть — сама по себе смерть, так или иначе, феномен, в лучшем случае, ничтожный, — а просто антисанитарное состояние, временно имеющее место на заднем дворе, некое несуществующее ничто, нейтрализованное, отмененное и признанное недействительным через асфиксию, лишение воздуха и перелом спинного хребта в шее. Вот если я скажу, что вас, так сказать, пристукнули на заднем дворе, и это не будет являться ложью, то точно также будет правдой сказать, что ничего вообще с вами и не произошло.
— Иначе говоря, если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что раз у меня нет имени, то я не могу умереть, а раз так, вас нельзя привлечь к ответственности за причинение мне смерти, даже если вы и в самом деле меня убьете?
— Да, в целом вы представили дело правильно, — сказал сержант.
Я почувствовал такую глубокую печаль и потерянность, что на глаза навернулись слезы, а в горле стал комок непередаваемой, мучительной и трагической жалости к самому себе. И одновременно я ощутил со всей остротой каждую живую частицу своего существа, жаждущую жить. Жизнь, во всей ее реальности, билась, почти с болезненной напряженностью, в кончиках моих пальцев, я, как никогда ранее, остро воспринимал прекрасную реальность своего теплого лица и живую подвижность своих конечностей, преисполненных собственной жизни, и энергично бегущую по моим венам здоровую, красную кровь. Мысль о том, что придется со всем этим расстаться безо всякой на то веской причины, что эта маленькая вселенная должна рассыпаться и стать прахом, была столь тосклива и горька, вызывала столь траурную жалость к самому себе, что и думать о том, что о ней надо думать, было непереносимо тяжело.
Следующим важным событием, произошедшим тогда в комнате, было вхождение в нее полицейского МакПатрульскина. Грузно войдя, он почти строевым шагом направился к стулу, уселся на него, вытащил свой черный блокнот и принялся просматривать записи, сделанные им собственноручно, губы его при этом вытянулись вперед и стали похожи на затянутую веревкой горловину мешка.
— Ну что, снял показания? — спросил сержант.
— Снял, — скорее промычал, чем ответил МакПатрульскин.
— Хорошо, читай их вслух так, чтобы я слышал, читай до тех пор, пока я все не услышу и не сделаю умственные сравнения во сокровенной части моей, сокрытой от взоров внутренней головы.
МакПатрульскин зорко всмотрелся в свои записи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92