Он стал думать о столе в своей парижской комнате, с кипой нотной бумаги, и почувствовал, что ему не нужно ничего на свете, кроме возможности работать. Безразлично, что ожидает его, только бы он имел время соткать узор из спутанных обрывков музыкальных звуков, которые наполняли его, как кровь наполняет сосуды.
Он стоял, навалившись на руль, глядя на голубовато-зеленые тополя, проплывавшие мимо, отражавшиеся то тут, то там в зеркальной поверхности реки, чувствуя, как сырой, речной ветер играет его рваной рубашкой, – и без единой мысли в голове.
Через некоторое время старик вышел из каюты с покрасневшим лицом, пуская облака дыма из своей трубки.
– Ну, молодой человек, идите вниз есть, – сказал он.
Эндрюс лежал на палубе, растянувшись на животе и опираясь подбородком на руки.
Баржа была причалена к берегу в числе многих других барж. Позади него маленькая косматая собачонка свирепо лаяла на усатого ублюдка, стоявшего на берегу. Было почти темно, и сквозь перламутровый туман реки светились красные круги от огней в тавернах. Молодой месяц, окутанный дымкой, плыл позади тополей. В круг его безнадежных мыслей вкралось воспоминание о Малыше. Он продал «форд» за пятьсот франков, сошелся с человеком, укравшим поезд с амуницией, и хотел писать сценарии для итальянских фильмов. Никакая война не может так принизить человека, как все это. Эндрюс улыбнулся, глядя в черные воды реки. Странно, что Малыш, может быть, умер, а он, Джон Эндрюс, жив и свободен.
«Во имя Бога, будь же мужчиной», – сказал он самому себе и встал на ноги.
У дверей каюты Розалина играла с попугаем.
– Поцелуй меня, Коко, – говорила она разнеженным голосом, – только один маленький поцелуй. Только один маленький поцелуй для Розалины, бедной маленькой Розалины.
Попугай, которого Эндрюс едва мог различить в сумерках, наклонился к ней, распустил свои перья и издавал короткие клохчущие звуки.
Взгляд Розалины упал на Эндрюса.
– Ах, а я думала, что вы пошли пьянствовать со стариком! – воскликнула она.
– Нет, я оставался здесь.
– Вам нравится эта жизнь?
Розалина посадила попугая обратно на его жердочку; он раскачивался из стороны в сторону, протестующе крича: «Буржуа на фонари, черт возьми!» Они оба засмеялись.
– О, это, наверно, чудесная жизнь! Баржа кажется раем после армии.
– Но они хорошо платят вам, американцам?
– Семь франков в день.
– Это роскошно!
– И круглые сутки тебя муштруют.
– Но у вас нет никаких расходов… это чистая прибыль… Вы, мужчины, очень странные. Старик тоже такой. Нам здесь хорошо вдвоем, не правда ли, Жан?
Эндрюс не ответил. Он думал о том, что сказала бы Женевьева Род, если бы узнала, что он дезертир.
– Я ненавижу ее… Она такая грязная, холодная и жалкая зимой, – продолжала Розалина. – Я была бы рада увидеть их на дне реки, все эти баржи… А парижские женщины… Вы хорошо проводили с ними время?
– Я знал только одну. Я очень мало знаю женщин.
– И все же любовь прекрасная вещь, не правда ли?
Они сидели на носу баржи на перилах. Розалина села с ним рядом так, что нога ее вплотную касалась ноги Эндрюса.
Образ Женевьевы Род все более и более оживал в его воображении. Он вспоминал все сказанные ею слова, интонации ее голоса, неумелую манеру разливать чай, ее светло-карие глаза, широко открытые на мир, как у женщины на расписанной мумии из могилы в Фаюме.
– Мать сидит тут у одной старухи. Они большие друзья. Она вернется домой не раньше, как через два часа, – сказала Розалина.
– Она принесет мне костюм, да?
– Но вы хороши и в этом.
– Ведь это платье вашего отца.
– Так что же?
– Я скоро должен вернуться в Париж. Мне нужно там кое-кого повидать.
– Женщину?
Эндрюс кивнул головой.
– Она не так уж плоха, эта жизнь на барже. Я только одинока здесь, потому что мне надоели старики. Поэтому я говорю о ней с таким отвращением. Мы могли бы славно проводить время вдвоем, если бы вы остались у нас на некоторое время.
Розалина склонила голову ему на плечо и неловко положила свою руку на его ладонь.
– Какие холодные эти американцы, – пробормотала она, лениво усмехаясь.
Эндрюс чувствовал, как ее волосы щекочут его щеку.
– Нет, по чести, на барже живется недурно. Единственное, что на реке нет никого, кроме стариков. Это не жизнь – быть все время со стариками… Я хочу пользоваться молодостью.
Она прижалась лицом к его щеке. Он мог чувствовать на своем лице ее горячее дыхание.
– В конце концов, так приятно дремать летом на палубе, такой теплой от солнца, и видеть, как деревья, поля и маленькие домики плывут мимо по обеим сторонам реки… Если бы только не было так много стариков… Все молодые люди ушли в города. Я ненавижу стариков – они такие грязные и неповоротливые. Мы не должны губить свою молодость, не правда ли?
Эндрюс встал.
– В чем дело? – резко воскликнула она.
– Розалина, – проговорил Эндрюс тихим, мягким тоном, – я могу думать только о том, чтобы уехать в Париж.
– О, парижская женщина, – пренебрежительно промолвила Розалина. – Но сейчас в чем же дело? Ее ведь нет здесь сейчас.
– Я не знаю… Может быть, я никогда не увижу ее снова, – проговорил Эндрюс.
– Вы глупы. Вы должны наслаждаться в этой жизни, когда представляется случай. К тому же вы дезертир. Они во всякую минуту могут поймать вас и расстрелять.
– О, я знаю это, вы правы. Вы правы. Но я не из таких людей. Вот и все.
– Она, должно быть, очень любит вас, ваша маленькая парижанка?
– Я никогда не прикасался к ней.
Розалина откинула голову назад и расхохоталась.
– Но ведь вы не больны! Нет? – воскликнула она.
– Может быть, я очень живо все вспоминаю – вот и все… Во всяком случае, я дурак, Розалина, потому что вы – хорошенькая девушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137