Он отбивал такт двумя мисками, ударяя их одну об другую.
– Домой… Я никогда не попаду домой, – сказал гробовщик, когда шум немного затих. – Знаете, чего бы я хотел? Чтобы война продолжалась до тех пор, пока все эти прохвосты не были бы перебиты.
– Какие прохвосты?
– Те, которые притащили нас сюда! – Он снова слабо закашлялся.
– Но они-то как раз будут в безопасности, если даже все остальные… – начал Эндрюс.
Его перебил громовой голос с конца палаты:
– Смирно!
Домой, ребята, собирайтесь!
Отчизна ждет… –
продолжалась песня… Сталки взглянул на конец палаты, увидев майора, выронил миски, которые вдребезги разбились около его койки, и залез как можно глубже под одеяло.
– Смирно! – снова прогремел майор.
В палате воцарилась вдруг неловкая тишина, нарушаемая только кашлем соседа Эндрюса.
– Если я еще услышу шум в этой палате, я выставлю вас всех до единого из госпиталя, а кто не может ходить – поползет!.. Война кончена, но вы служите в армии, не забывайте этого.
Глаза майора гневно сверкнули по рядам коек. Он повернулся на каблуках и вышел в дверь, бросив по дороге сердитый взгляд на перевернутую ширму. В палате было тихо. Снаружи ревели свистки, неистово звонили колокола и время от времени раздавалось пение.
II
Снег бил в стекла и барабанил по железной крыше флигеля, пристроенного к боковой стене госпиталя и носившего громкое название гостиной. Это было мрачное помещение, украшенное полосками. пыльных маленьких бумажных флагов, которыми один из христианских юношей украсил косые балки потолка для празднования Рождества. Столы в комнате были завалены разорванными журналами, а на прилавке в глубине комнаты были выстроены треснувшие белые чашки в ожидании одного из тех редких случаев, когда можно было получить какао. Посередине комнаты против стены главного здания горела печь, около которой сидели, лениво беседуя, несколько человек в госпитальных халатах. Эндрюс наблюдал за ними со своего места у окна, глядя на их широкие спины, наклонившиеся к печке, и на руки, бессильно свисавшие с колен, точно ослабев от скуки.
Воздух был насыщен запахом угольного газа, смешанного с карболкой от одежды солдат и застоявшимся папиросным дымом. Христианский юноша, коротенький рыжеволосый человек с веснушками, сидел за стойкой с белыми чашками и читал парижское издание «Нью-Йорк геральд». Эндрюс, сидя у окна, чувствовал, как окружающая косность заражает его. На коленях у него лежала тетрадка нотной бумаги, которую он нервно сворачивал и разворачивал, глядя на печь и на неподвижные спины людей около нее. Печь слегка гудела, газета христианского юноши шуршала, человеческие голоса время от времени доносились как тягучий шепот, а на дворе снег ровно и монотонно ударялся о стекла окон. Эндрюс смутно представлял себе, что быстро идет по улицам: снег жалит ему лицо; вокруг бурлит жизнь города; мелькают лица, глаза, разгоряченные холодом, блестящие из-под полей шляпы, на минуту заглядывают в его глаза и проносятся дальше; стройные фигуры женщин скользят, закутанные в шали, смутно обрисовывающие контуры груди и бедер. Он задумался о том, сможет ли он еще когда-нибудь свободно и бесцельно бродить по улицам города. Он вытянул перед собой на полу ноги – странные, онемевшие, дрожащие ноги; но не раны придавали им эту свинцовую тяжесть, а косность окружавшей его жизни, проникавшая, казалось, в каждую извилину его мозга, так что он никак не мог ее стряхнуть, – косность пыльных испорченных автоматов, совершенно утративших собственную жизнь; автоматов, конечности которых так долго подвергались муштровке, что потеряли способность самостоятельно двигаться и сидели теперь поникшие, погруженные в уныние, ожидая приказаний.
Эндрюс внезапно оторвался от своих мыслей. Он следил за снежными хлопьями, кружившимися в сверкающем танце за оконным стеклом, как вдруг услышал около себя звук потираемых рук. Он поднял глаза. Маленький человечек с толстыми щеками и серыми, как сталь, волосами, аккуратно приглаженными на черепе, стоял у окна, потирая свои маленькие белые ручки и издавая при каждом дыхании легкое жирное сопение. Эндрюс заметил, что розовую шею маленького человечка окружает белый пасторский воротничок, а из хорошо скроенных рукавов его офицерской формы выглядывают накрахмаленные манжеты. Пояс и кожаные обмотки были прекрасно начищены. На плече у него был прикреплен маленький, скромный серебряный крестик. Взгляд Эндрюса снова поднялся к розовым щекам; вдруг он почувствовал на себе взгляд серых стальных глаз.
– Вы, как видно, совсем поправились? – сказал певучий пасторский голос.
– Кажется, да.
– Великолепно, великолепно! Но не хотите ли перейти на тот конец комнаты? Вот так! – Он последовал за Эндрюсом, продолжая говорить наставительным тоном: – Мы немного помолимся, а потом я расскажу вам кое-что интересное, ребята.
Рыжий христианский юноша покинул свое место и остановился посреди комнаты (газета все еще болталась у него в руке).
– Пожалуйста, ребята, переходите туда, в конец комнаты. Спокойно, пожалуйста, спокойно, – сказал он скучающим голосом.
Солдаты вяло поплелись к складным стульям, расставленным в глубине комнаты и, поговорив еще немного, затихли.
Кто-то вышел, а несколько человек на цыпочках вошли и уселись в переднем ряду. Эндрюс с какой-то отчаянной покорностью опустился на стул и, закрыв лицо руками, уставился лбом в пол.
– Ребята, – раздался скучающий голос христианского юноши. – Позвольте представить вам преподобного доктора Скиннера, который, – голос христианского юноши неожиданно зазвучал глубоко патриотическим чувством, – который только что вернулся из германской оккупационной армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137