Да еще и номер от машины забрали. Спали мы плохо.
Утром я залез в машину и поехал в районный центр. Искать управу на здешнее начальство можно было лишь у еще более высокого начальства - я это знал.
Воздух был чист и прозрачен. Роса лежала на избитом асфальте. Моя машина, хоть и с одним номером, бежала легко. Но я никак не мог забыть, что я как бы уже неполноценный водитель, и то, что так оскорбительно у меня забрали мой номер, горячило обиду и возбуждало меня на будущие поступки.
В другое бы время хватило меня, чтобы отвлечься от дороги и оценить прекрасные церкви, попадавшиеся на моем пути. Как и скромные, но по-особенному русские деревеньки, осененные голубым начинающимся днем. Но сейчас ничего кроме своей конечной цели я не видел. Зло - это темнота, идущая изнутри. Оно лишает возможности видеть мир таким, как он есть. Только сейчас, вспоминая, я думаю, что утро было замечательным, солнце, еще не жаркое, не залоснившееся, не заплывшее от собственного жира, поигрывало зайчиками на стекле, полосами наискось линовало в золото дорогу, и все светилось, и все хотело жить.
Только я, извлекая из темноты своего сознания все, что не давало затухать моему злу, всю память о вчерашнем, торопил машину и жаждал исполнить свою месть... А ведь день-то сгорел и ничего не оставил мне кроме этой черной ненависти и зла. Впрочем, нет, неправда. Осталось что-то еще, иначе я не смог бы написать этот рассказ.
Но кто мог тогда удержать меня, когда я был уязвлен и уже разъедающая кислота раздражения проникла внутрь и подпекала где-то под сердцем! В таком состоянии, я думаю, и совершаются инфаркты, но машина рвалась вперед, и ее энергия была моим выходом и моей разрядкой.
Отделение милиции, хоть я и не бывал в этом городке никогда, разыскал сразу. Оно оказалось, как я ожидал, в самом центре, почти на площади, в цепи других зданий, занимаемых местной властью - исполкомом, горкомом, облпотребсоюзом, - и небольшими магазинчиками.
В милиции никого еще не было. Я переставил машину на более удобное место, в тенечек, и опять почувствовал, не увидев переднего номера, как неприятно, неправильно, незаконно выглядит она с пустым, ничем не прикрытым бампером...
Я прошел мимо разных палаток, мимо рекламы кино, все это видя и даже проглядывая, но ничего не принимая, ибо все мое зрение, слух, мое сердцебиение и мои вдох и выдох сейчас были целеустремленно заняты одним тем, что я должен сказать в милиции.
Я вернулся в прохладную приемную милиции и сел на деревянный, залоснившийся от множества седоков стул. Потолок в приемной был плохо покрашен, полы какие-то нечистые, а стол, стоявший прямо передо мной, почему-то был весь залит фиолетовыми чернилами.
Я следил глазами за чернильными разводами и узорами, вдруг находя в себе какие-то слова, какие-то веские факты, должные лечь в мой рассказ о вчерашнем дне.
Начальник милиции оказался невысоким плотным человеком с монгольским лицом и кривыми ногами. Кривизну ног еще больше подчеркивала его милицейская форма, особенно сапоги. Он прошел мимо меня, едва не зацепившись за мои ноги, своим ключом открыл дверь и, не прикрывая ее, крикнул из кабинета: "Эй, вы ко мне? Проходите!"
Все было как и бывает в провинции: помпезно и простовато. Впрочем, это две стороны одной и той же медали. Помпезность заключалась в том, что начальник встретил меня сидя за столом в кресле и во время разговора как бы и не слушал, а ворошил бумаги, переставлял с места на место чернильницу и вообще производил впечатление занятого человека. Простоватость сквозила в том, как он это все делал. Но, в общем, он был не плохой человек и выслушал мой рассказ не перебивая. Я же действовал по заранее продуманному плану и повествовал события с наиболее выгодной для себя стороны, отмечая в первую очередь грубость директора совхоза, ночной визит, пьяного гаишника, испуганных детей. В конце я почти вскользь упомянул свою профессию и будто бы для порядка небрежно положил на стол удостоверение журналиста. Я знал, что именно это в конце произведет должный эффект.
Начальник кивнул, взял в руки и внимательнейшим образом, вплоть до сверения фотографии, прочитал документ и отложил его. Ему было все ясно. Его монгольские глаза вприщур изучающе смотрели на меня.
- Так, так, - произнес он для начала и постучал пальцами по столу. Так что же, я не понял, была у вас сеть или сети не было?
- Не было, конечно, - отвечал я твердо. Я и сам верил в эту минуту, что никакой сети у нас не было. Но для надежности я добавил: - Может, он какие-нибудь веревки принял за сеть?
- Что за веревки? - спросил начальник.
- Да веревки, которыми мы траву тащили.
- Траву? Из реки?
Начальник подумал, метнул в меня черный огонек глаз и наклонил голову в знак того, что он считает, что так возможно объяснять и говорить. Это похоже на правду.
Про траву придумал не я - моя жена придумала. Провожая утречком, в халатике и в резиновых сапожках, обрызганных росой, она довела меня до машины и произнесла, морщась как от боли:
- Ты уж не нервничай там... Черт с ними, пускай доказывают, если могут. Скажи, что траву тащили из реки, - мы и вправду потом доставали траву...
И я подумал, что про траву надо сказать, тем более что сети нет и доказать, что она была, уже невозможно.
- А что же директор? Он издалека смотрел или близко подошел? - спросил начальник, занявшись снова своим столом и не глядя на меня. Тем самым тоном, когда все ясно и нужны лишь некоторые детали, проясняющие эту ясность еще более. Я увидел, что искал он телефонную книгу.
- Он подошел, но в общем так, что был сзади... Как бы на расстоянии, объяснил я и добавил:
1 2 3 4 5