Мне скоро должно было исполниться семь лет, и я готовился пойти в школу, не следовало сбивать меня с толку… Другие дети лавочников тоже собирались в школу, так что было уже не до шуток. Приходя с доставки, он произносил мне небольшие проповеди о сложности жизни.
Но этой болтовни все же было недостаточно.
* * *
Мой отец, предчувствуя, что я, без сомнения, буду вором, начинал выть, как тромбон. Однажды я вместе с Томом опустошил сахарницу. Этого он не мог забыть. К тому же у меня был еще один недостаток: все время грязный зад, я не вытирал его, у меня не было времени, оно и понятно, все вокруг очень спешили… Всякий раз, когда я собирался хоть как-то подтереться, я получал пощечину за опоздание… потому торопился… Оставлял дверь открытой, чтобы слышать, не идет ли кто… Я какал, как птичка, в перерыве между грозами…
Я убегал на другой этаж, чтобы спрятаться… Неделями я ходил с коркой на заднице. Я знал, что от меня пахнет, поэтому немного стеснялся людей.
«Он грязный, как тридцать шесть свиней! Он совершенно себя не уважает! Он ничего не добьется в жизни! Его выгонят с любой работы!..» Мое будущее представлялось ему ужасным…
«От него воняет!.. Он будет висеть на нашей шее!..»
Отец все усложнял, он заглядывал слишком далеко вперед. Он подкреплял свои слова латынью: Sana… Corpore sano… Моя мать не знала, что ответить.
* * *
Поблизости от нас в Пассаже жила семья переплетчиков. Их дети никуда не выходили.
Мать их была баронесса де Караваль. Она боялась, что ее дети научатся грубым словам.
Круглый год они играли за решеткой, через которую могли высунуть только носы и руки. Лица их были цвета цикория.
Раз в год мадам Караваль уезжала в отпуск навестить своих кузенов в Перигор. Она всем рассказывала, что родители встречали ее на вокзале в собственном экипаже, запряженном четырьмя великолепными лошадьми. Они ехали по своим бесконечным владениям… На аллею, ведущую к замку, сбегались крестьяне и становились на колени на всем пути следования кареты… Так она рассказывала.
Однажды она взяла с собой своих мальчиков. Вернулась она одна, зимой, гораздо позже, чем обычно. В глубоком трауре. Ее лица не было видно за вуалью. Ничего не объясняя, она поднялась наверх и легла. Больше она ни с кем не разговаривала.
Для мальчиков, которые никогда не выходили, переход из одного состояния в другое оказался слишком резким. Они умерли от свежего воздуха!.. Эта трагедия заставила всех задуматься. От улицы Терез до площади Гайон говорили только о кислороде… Так продолжалось больше месяца…
* * *
Что касается нас, то мы могли часто выезжать за город. Дяде Эдуарду, маминому брату, очень хотелось доставить нам удовольствие. Он предлагал ездить на прогулки. Папа никогда не принимал подобных приглашений. Он всегда находил предлог, чтобы отказаться. Он не хотел быть обязанным никому, это был его принцип.
Дядя Эдуард был очень современным и хорошо разбирался в технике. Он был ловок и своими руками мог делать все что угодно. У него не было лишних денег, и он не собирался нам навязываться, но без него любая поездка обошлась бы нам довольно дорого… «Сто су, — говорила моя мать, — улетучиваются сразу, как только выходишь на улицу!»
Грустная история Караваль настолько взволновала Пассаж, что последствия не замедлили сказаться. Вдруг оказалось, что все вокруг «бледненькие». В лавках и магазинах друг другу давали советы… Теперь думали только о микробах и эпидемиях. Дети ощутили, как возросла родительская забота. В них пытались влить бутылки, целые цистерны рыбьего жира. Откровенно говоря, это ничего не давало… И вызывало только рвоту. Они все зеленели — на воздух они не выходили, и рыбий жир отбивал у них всякий аппетит.
Надо сказать, что Пассаж был идеальным местом для гниения. Он был просто предназначен для того, чтобы подыхать медленно, но верно в собачьей моче, уличной грязи, дерьме и запахе газа. Здесь было более смрадно, чем в тюрьме. Солнце вставало за стеклянной крышей такое тусклое, что даже свеча казалась ярче. Все начали задыхаться. Теперь Пассаж осознавал, что он задыхается!.. Теперь говорили только о горах, долинах и прочих красотах…
Эдуард в очередной раз предложил нам прогуляться в воскресенье до Фонтенбло. Отец наконец согласился. Он приготовил нам одежду и припасы.
Первый трехколесный мотоцикл дяди Эдуарда был одноцилиндровый, приземистый, как гаубица, с полуфиакром.
В это воскресенье мы встали еще раньше, чем обычно. Мне тщательно вытерли задницу. Целый час мы ждали на улице Гайон, пока придет машина. Отправиться в такую длительную поездку было непросто. Мы вшестером толкали мотоцикл от моста Бине. Мы заправились. Форсунка постоянно протекала. Руль прокручивался в обратную сторону… Один за другим раздавались ужасные взрывы. Пробовали заводить, то резко, то плавно… После трех попыток… или шести… Раздается сильный взрыв!.. Мотор начинает работать… Еще раза два или три он загорался… Его тушили… Мой дядя сказал: «Садитесь, господа, садитесь! Я думаю, что он наконец разогрелся! Мы можем ехать!..»
Нужно было большое мужество, чтобы сесть туда. Вокруг собралась толпа. Мы втиснулись на сиденье. Каролина, мать и я. Мы были так завалены разными вещами, что я мог двигать только языком. Перед отъездом мне отвесили хорошую оплеуху, давая понять, что мне далеко не все позволено.
Машина сперва встала на дыбы, потом рухнула на три колеса… Дернулась два-три раза… Ужасный треск и чиханье… Толпа в испуге отхлынула. Казалось, что все кончено… Но колымага, вся сотрясаясь, поехала по улице Реомюр… Мой отец взял напрокат велосипед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32