В самой середине сутолоки задранное колесо опрокинутой двуколки. Мечется багроволицый старшина, пухлая спина в ярко зеленой комсоставской гимнастерке туго стянута портупеей, из породистых, гроза подчиненных, но и он не кричит, а только налетает то на одного, то на другого "старичка", шипит. И по оврагу разбрызганы черные воронки...
Мне жутко от глухой паники тыловой "стариковской команды", даже старшина здесь потерял голос. Им не до меня, не до кого на свете, кричи, требуй - никто не услышит, надо действовать самому. Раненный в грудь Феоктистов лежит на огневой...
Повозочный в молитвенной позе, дремлющая вислогубая лошадь... Их все забыли, они в стороне от паники, Я огибаю убитого, карабкаюсь на повозку. Там несколько лопат и туго набитый вещмешок хозяина. Торопливо выбрасываю и мешок и лопаты, хватаюсь за вожжи.
- Н-но! - на всякий случай вспоминаю бога и мать. Это у меня получается не очень-то убедительно, но лошадь понимает, послушно разворачивается к крутому склону, с привычной добросовестностью влезает в хомут.
- Давай, родненькая, давай! - умоляю я.
И лошадь выносит меня наверх. На открытом степном юру я деревенею. Только теперь мне открывается, на какое безумие я решился. Я бы не добрался сюда, если б не прижимался к земле. Земля-спасительница укрывала, сейчас оторван от нее, поднят над ней, выставлен под пули. Здесь пока, хотя и веет в лицо алчно стонущий ветерок, еще не столь опасно, а вот дальше... Там, дальше я не смел поднять головы, а теперь буду вознесен, не уцелеть под свинцовым ветром...
В цветном пыльном мареве на немецкой стороне садится солнце, натужно раздувшееся, гневно красное. Край земли не принимает его, оно даже сплющилось от усилий... Я гоню лошадь прямо на солнце. Она настороженно прядает ушами, неуклюже рысит, старается. Больше выжать из нее не могу - не из скаковых.
- Н-но, милая! Н-но, хорошая!..
Гремит и трясется повозка, лязгают мои зубы то ли от толчков, то ли от страха.
А вот и бывшая огневая, на рысях скатываемся вниз, лошадь останавливается: мол, приехали. Я перевожу дух, не в силах гнать ее дальше. Покинутое место, взрытая земля, остатки брошенного хлама, пусто и тихо, тихо. И сюда в низинку уже вкрадываются призрачные сумерки. Где-то наверху, в самом конце степи, заходит солнце, что стоит мне переждать, пока оно не зайдет. Опустится темнота, и тогда... Тогда никто меня не увидит, спокойно доеду, останусь жив. Спросят: почему так долго? Отвечу: хозвзвод попал под обстрел, еле удалось выбить подводу... Поверят, не упрекнут.
Но Феоктистов... Я его знаю со стороны, он же меня не знает совсем... До чего простой выход - Феоктистов умрет, я буду жить. Звонцов просил: "Голубчик, пожалуйста, побыстрей".
В сердцах хлещу вожжами.
- Пш-шла! Ночевать пристроилась!
Лошадь качком трогается...
Солнце запало наполовину. Между ним, багровой горбушкой, и землей мутная проточина неба. Когда-то давным-давно был восход и я гадал, увижу ли закат... Вижу его, пока вижу!..
Визжат и давятся пули, некоторые оставляют бледные сполохи в помутневшем воздухе - это трассирующие... Посреди войны нас двое - я и она, живое доверчивое существо, настороженно прядающее ушами. Страдальческн радуюсь, что вижу закат. Пока вижу...
- Н-но, славная! Н-но, родная!
Она старается, громыхает подо мной нескладная телега, трясет меня.
От грядки повозки брызжет щепа, срикошетировавшая пуля воет истерическим басом. Жив я, жива она.
- Н-но, красавица!..
Копыта мерно и тупо бьют по комковатому полю, колосья с шелестом обметают ступицы колес. Солнце скрылось незаметно, стеснительно. Степь нахмурилась, потемнела. Над ее далеким, сумеречно-синим краем сухое полыхание, а выше над ним на полнеба прозрачно-нежный, зеленый просторный разлив. Чуть-чуть осталось до темноты! Как перетянуть через это чуть-чуть? Как до конца доглядеть закат?..
Нас двое в обезумевшем мире. Только двое! Я и она, родная мне, единственная.
- Милая-хорошая! Давай!
Она старается, трясусь на повозке и гадаю: кого раньше, ее или меня. Встречный воздух настолько опасен, что страшно дышать. Тлеет закат. Пока вижу, пока дышу...
Совсем рядом давятся пули, зло кусают многотерпеливую, равнодушную землю.
Кого раньше, ее или меня?..
...Ни ее, ни меня. Мы на рысях подкатываем к батарее, нас обступают, а я сижу и никак не могу пошевелиться, одеревенел. Снизу заглядывает мне в лицо Звонцов, мясистый нос, широко расставленные глаза. Он, похоже, не очень-то мной доволен - заставил долго ждать, - но, приглядевшись, не произносит ни слова. За его спином молчаливо сутулится батя Ефим.
Я ломаю свою одеревенелость, неловко сползаю вниз.
Кучно обступив, на туго растянутой плащ-палатке орудийщики подносят Феоктистова. Из-под наброшенной шинели торчит задранный подбородок.
Меня трогают за плечо.
- Почему нет связи?
Зычко в надвинутой до скул каске, оттеснивший Ефима.
- Линия цела... - мой голос вял и бесцветен. - У хозяйственников погром.
- Спра-ашиваю: пач-чему нет связи?
- Пошел к черту, - говорю я, не в силах сердиться.
- Сержант Тенков! Как разговариваете?!
Звонцов оборачивается к нам.
- В чем дело?
- Связи нет, товарищ старший лейтенант. Вот был послан в тыл и не наладил.
- Кое-что наладил... Ладно, ночь впереди, отладите и связь.
Зычко подтянулся перед командиром батареи.
- Разрешите мне сопровождать раненого? Усе сам выясню.
- Что ж... - согласился Звонцов. - Только побережнее, дорогой, не гоните, не растрясите...
Стоявший рядом Ефим хмыкнул. Я, не отмякший после поездки, не удивился ни просьбе Зычко, ни хмыканью Ефима.
Связь с "Житом" восстановилась сразу, как только подвода с раненым Феоктистовым отъехала от огневой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20