— Ну как, милочка? — спрашивает он и подмигивает. — Туго, пришлось? Аист больно клевался?
— Спасибо, все в порядке, — смеется Овечка.
— А как же нам теперь быть вот с этим? — спрашивает Путбрезе и поводит головой в сторону лестницы. — Как мы будем взбираться наверх вместе с малюткой? У вас ведь мальчишка, конечно?
— Мальчишка, господин Путбрезе.
— Так как же мы будем взбираться наверх?
— Ничего, как-нибудь приладимся, — говорит Овечка и несколько нерешительным взглядом окидывает лестницу. — Я быстро поправлюсь.
— Знаете, что, милочка, берите меня за шею, и я на ручках доставлю вас наверх. Сына отдайте папаше, уж он донесет его в целости и сохранности.
— Видите ли… как бы вам это сказать… словом, совершенно невозможно…— мнется Пиннеберг.
— Что — невозможно? — спрашивает господин Путбрезе. — Квартира невозможная, хотите вы сказать? А у вас что, есть лучше? И есть чем заплатить? По мне, так пожалуйста, молодой человек, по мне, хоть сейчас съезжайте по причине этой самой невозможности.
— Нет, я не то имел в виду, — говорит Пиннеберг, совершенно обескураженный. — Все-таки это несколько неудобно, согласитесь сами.
— Ежели неудобство для вас в том, что ваша супруга обхватит меня за шею, тогда это и впрямь неудобно. Тогда вы правы, — сердито говорит Путбрезе.
— Ну так давайте! — говорит Овечка. — Поехали!
И не успел Пиннеберг глазом моргнуть, как Овечка сунула ему продолговатый, плотный сверток, обвила руками шею старого пьянчужки Путбрезе, а тот нежно подхватил ее под мягкое место и сказал:
— Ежели ненароком ущипну, милочка, так только скажите: враз отпущу.
— Ну да — на середине лестницы! — хохочет Овечка.
В одной руке держа сверток, другою судорожно цепляясь за ступеньки, Пиннеберг осторожно карабкается по лестнице вслед за ними.
И вот они одни у себя в комнате. Путбрезе ушел, снизу доносится стук его молотка, но они одни, дверь закрыта.
Пиннеберг стоит со свертком на руках, с теплым, неподвижным свертком. В комнате светло, на натертом полу играют солнечные блики.
Овечка быстрым движением сбросила с себя пальто — оно лежит на постели. Легкими, неслышными шагами ходит она по комнате. Пиннеберг наблюдает за нею.
Она ходит по комнате, она мягко и быстро касается рамки на стене, слегка поправляет ее. Она чуть-чуть подвигает кресло, проводит рукой по кровати. Она подходит к стоящим на окне примулам — лишь на какое-то мгновение она склонилась над ними осторожно и легко, и вот уже она возле шкафа, открывает дверцу, заглядывает внутрь, снова закрывает. Подойдя к раковине, отвертывает кран, пускает воду — просто так — и снова закрывает кран. И вдруг она обнимает его за шею.
— Как я рада, — шепчет она. — Как рада!
— Я тоже, — шепчет он.
Так они стоят с минуту, совершенно неподвижно, — она, обняв его за шею, он, держа на руках ребенка, — стоят и смотрят в окна, затененные уже зазеленевшими кронами деревьев.
— Хорошо! — говорит Овечка.
И:
— Хорошо! — говорит он.
— Ты все еще держишь Малыша? — спрашивает она. — Положи его на мою кровать, сейчас я приготовлю ему постельку.
Она быстро расстилает маленькое шерстяное одеяло, кладет поверх простынку, потом осторожно развертывает сверток.
— Спит…— шепчет она. Он тоже склоняется над свертком. Вот он лежит, их сын, их Малыш: красноватое личико с каким-то озабоченным выражением, волосики на голове стали немного светлее.
— Перепеленать его, что ли, а потом уже класть? — нерешительно говорит она. — Ведь он, наверное, мокрый.
— Стоит ли беспокоить?
— Что же, дожидаться, пока запреет? Нет, перепеленаю. Постой, сестра показала мне, как.
Она складывает несколько пеленок уголком и осторожно распеленывает Малыша. О боже, какие у него крошечные ручки и ножки! Какие крошечные, словно иссохшие, ручки и ножки — и какая огромная голова! Пиннебергу делается не по себе, он хочет отвести взгляд, ведь это какой-то урод, но он знает, что не должен отводить взгляд. Нельзя же с этого начинать, ведь это же его сын!
Овечка неумело возится с пеленками, губы ее напряженно шевелятся:
— Как же мне показывали? Так? Ах, какая я неумеха!
Маленький человечек открывает глаза — молочно-голубые, тусклые глаза, он открывает рот, начинает кричать, нет, не кричать, а пищать, скулить беспомощно, жалобно, тоненько, скорбно.
— Ну вот! Вот он и проснулся! — укоризненно говорит Пиннеберг. — Он, наверное, озяб.
— Сейчас, сейчас! — говорит Овечка и пытается запеленать Малыша.
— Скорее! — торопит он.
— Нет, Не так. Нельзя, чтобы были складки, а то он сразу сотрет себе кожицу. Как же мне показывали?.. — И она начинает все сначала.
Наморщив лоб, он наблюдает за нею. Какая же она неумелая.
Надо вот так: сперва пропустить уголок между ножками, — это же ясно, — потом с другой стороны…
— Дай мне! — нетерпеливо говорит он. — А то будешь копаться без конца,
— Пожалуйста! — говорит она с облегчением. — Если сумеешь.
Он берется за пеленки. На первый взгляд все так просто — крошечные ножки едва шевелятся. Итак, сперва положить пеленку, потом взяться за уголки и…
— Смотри, сколько складок, — говорит Овечка.
— Погоди! — нетерпеливо говорит он и еще торопливее орудует пеленками.
Малыш кричит! Маленькая, светлая комната оглашается его писком, он кричит, громко, пронзительно, откуда только голос берется. Он становится пунцовым, собственно говоря, не мешало бы ему передохнуть; Пиннеберг не отрывает от него взгляда, но дело от этого вовсе не выигрывает.
— Может, еще раз мне попробовать? — мягко спрашивает Овечка.
— Пожалуйста, — говорит он. — Если уверена, что на этот раз у тебя получится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111